Юлий Кирш - Под сапогом Вильгельма (Из записок рядового военнопленного № 4925): 1914-1918 г.г.

Насколько вести о вспыхнувшей революции вызвали великую радость среди русских военнопленных, настолько французы, а за ними бельгийцы и англичане чувствовала себя подавленными.

День прошел в гаданиях. Пленные бегали из барака в барак, ловили на-лету слухи о событиях в Россия, пере-фразировывали их, подчас в измененном виде передавали дальше. Лагерь кишел, как в каком-то котле.

Вечером работающие в городе принесли газету. Узнали подробности переворота. Нас они не удовлетворили. Там говорилось о предполагаемом отречении Николая и вступлении на престол Михаила. Это ли революция? Мы ждали переворота, после которого не могло быть никаких разговоров об отречении и вступлении на престол другого.

Мы были разочарованы. Это была не революция, а смена дарей – плюс, пожалуй, ответственное министерство, о котором так много говорило русское общественное мнение.

Наутро французы встретили нас более приветливо. Они поняли, что это не революция, а простой парламентский переворот.

Значит, в России по существу ничего не изменилось. Французы успокоились, а мы с нетерпением стали ждать более подробных сведений и продолжали мечтать о новой, настоящей революции в России.

Известия последующих дней рассеяли первоначальное недоверие. Образование в Петрограде Совета рабочих и солдатских депутатов, более подробные сведения о событиях 12-го марта говорили о том, что в России, действительно вспыхнула революция, и о монархической России уже не приходится говорить. Революционная волна поднялась высоко, море вышло из берегов и начало смывать нечистоты и застоявшуюся плесень.

Нашим радостям не было конца. На этот раз мы ход революции, пожалуй, переоценили, точно так же, как вначале недооценили. Пленные поздравляли друг-друга со свободой. Было так хорошо, и хотелось в Россию…

На первых порах в лагере сгладилась. взаимная вражда. Черносотенцы присмирели и сами высказывали революционный восторг. Первая радость была так велика, что все казалось в каком-то розовом свете. Рабочие и солдатские советы, свобода слова, собраний,—от всего этого кружилась голова. Неужели Россия дожила, наконец, до этого свободного дня! |

Наши союзники-французы недоумевали. В немецких газетах стали появляться сведения о том, что переворот в Рос- 81сии совершен не без некоторого участия союзнических дипломатических миссий. Что это значило? Не что иное, как продолжение войны, а французы больше всего боялись сепаратного мира, на который, по мнению их, должна была пойти Россия в случае революционной вспышки.

В немецких газетах заговорили о бесполезных мечтаниях ожидать от переворота в России мира. Французы ожили: поскольку продолжение войны обеспечено, все хорошо.

Нас, русских пленных, такая точка зрения, конечно, не удовлетворила. Мы от революции прежде всего ждали мира. Хотелось верить и верилось, что русская революция – пролог всемирной, и как таковая, она окажет величайшею влияние на ход мировой империалистической войны.

Первые недели революции после 12-го марта были для нас всеобщим празднеством. Все мы упивались революционной стихией, которая все более и более захватывала Россию. В лагере пленные только и говорили, что о революции. Черные силы лагеря как бы спрятались. Их будто и не существовало. Фельдфебеля, составлявшие списки революционно настроенных пленных, стушевались, казались такими маленькими и жалкими.

Несколько ослабел ж политический режим в лагере. Разрешили выписывать немецкие газеты; лагерная цензура стала пропускать адресованную нам: революционную литературу без всяких задержек. Воспользовавшись либеральным снисхождением лагерной комендатуры, получили разрешение прочесть доклад на тему «Переворот в России». Это было наше первое публичное выступление. Цензура потребовала, чтобы доклад был первоначально написан и представлен ей на просмотр; к написанному докладу не разрешалось добавлять ни слова. Мы должны были согласиться на это.

В день доклада барак, отведенный для театральных представлений, был переполнен русскими военнопленными. Явился представитель лагерной цензуры – пресловутый Либе. Выступить разрешалось только докладчику. Ни прений, ни вопросов по докладу не было разрешено. Сейчас же после прочтения доклада собрание было закрыто. Но это нас не очень беспокоило: прения были перенесены на вечерние часы в бараки…

Под сапогом Вильгельм».

После первой удачи решили пойти дальше. Снова воз-обновили просьбу разрешить русским издавать в лагере газету. Наша просьба была оставлена без внимания.

Между тем, первые увлечения революцией стали проходить. Умы начали самоопределяться. Получаемые сведения из России говорили, что там обостряется классовая и партийная борьба. В стороне не могли, конечно, остаться и мы. Постепенно воскресала старая вражда, сглаженная революцией в России. И, по мере того, как росла и развивалась борьба, происходили перегруппировки и у нас, в лагере.

Торжественная часть революции кончилась. Начались ее будни.

Проходили дин за днями. Наши надежды не оправдалась. Временное правительство революционной России не только не думало о мире, но продолжало исповедывать империалистические идеи царского правительства. По существу ничего не изменилось.

Наши союзники торжествовали. Они восхищались бескровной революцией и ждали от нее действий, т.е. организации нового нажима на германском фронте. Когда мы пытались доказывать, что трудовые массы не для того свергли Николая, чтобы продолжать ненавистную им империалисти-ческую бойню, они возмущались до глубины души, называли нас агентами немцев, бошами и т. н.

Распри начались и среди русских военнопленных. Притихнувшие было на-время черносотенцы снова принялись за работу. На этот раз уже не как сторонники монархии, а как приверженцы Керенского, преклоняющиеся перед по-, рядком. Они с иеной у рта защищали временное правительство, требовали войны до победного конца, а главное —ликвидация всяких анархических выступлений (под анархистами имелись в виду и большевики). Русская часть лагеря разделилась на две группы: одна, во главе, с бывшими черносотенцами, после Февральской революции перекрасившимися в «революционеров» порядка, поддерживала временное правительство; вторая, по сравнению с первой менее многочисленная, группировалась вокруг нас, большевиков. Силы или неравные. С наступлением весны в лагере остались почти одни фельдфебеля, унтера и больные; наших почти всех послали на работы.

Черносотенцы, – теперь социалисты-революционеры, кадеты и неопределенной масти меньшевики, пускали в ход орудие клеветы и самой гнусной провокации. Они великолепно использовали переезд группы революционеров, во главе с Лениным, через Германию, именуя этот акт продажей России и всей бескровной революции немецкому Вильгельму. «Ленинцы» стало ругательным словом в лагере. Приезжающим в лагерь больным внушалось, что, если бы не большевики, так дела в России были бы блестящи. И так как положение русских пленных было самое безотрадное, то достаточно было связать большевиков-ленинцев с Вильгельмом, чтобы на-время отравить их самосознание.