Юлий Кирш - Под сапогом Вильгельма (Из записок рядового военнопленного № 4925): 1914-1918 г.г.

С некоторыми из них, наиболее здоровыми я сильными, уже можно было разговаривать. И они поведали нам что-то страшное, что невозможно передать на бумаге. На фронтовых работах они пробыли больше года. Жили в самых ужасных условиях. С ними обращались так скверно, питали так отвратительно, что многие из пленных сами бросались на штыки охранявших их солдат и повисали на них. Работать нриходилось в болотистой местности по колено в воде; над работавшими все время витали французские аэропланы, бросавшие на них бомбы. Ложась на ночь спать в каком-нибудь полуразрушенном здании, они каждый вечер прощались друг с другом, так как ночью могли быть убиты бомбОй французского аэроплана или снарядом дальнобойного орудия.

Это были обреченные на смерть существа, которые, кроме животного чувства самосохранения, ничего другого не имели.

Спрашивается: об этом не знала культурная Европа? Эти ужасы не были известны царскому правительству? Нет, об этом знали все, так как все эти ужасы творились на глазах у всех, ибо неоднократно русские военнопленные, работающие на фронте, забирались в плен французскими вОйскамн.

Как только изнуренные пришли в себя, т.е. несколько поправились на лагерных отбросах и спасительной брюкве, их сейчас же снова погнали на осушку болот. В лагере не оставили никого, кто работал в этой команде обреченных.

Пошли осенние дожди, и о русского фронта вернулись ранней весной посланные на окопные работы французские пленные. Германское и французское правительства столковались между собой, и репрессии по отношению к пленным были прекращены. В результате соглашения и явилось возвращение французских пленных с русского фронта.

После ужасной картины, которую представляли русские пленные, работавшие на французском фронте, мы предполагали увидеть французов изнуренными и измученными. К нашему величайшему удивлению, они выглядывали бодро. Оказалось, что они все время регулярно получали присылаемые им из лагеря Красным: Крестом продукты, питались хорошо и, конечно, при подобных условиях не страшны были и работы на фронте. Кроме того, на русском фронте в то время было сравнительное затишье; среди французов не было ни одного убитого или умершего.

Радостям французов в лагере не было конца. Нам же приходилось безмолствовать, так как взамен пригнанных с французского фронта русских военнопленных на те же работы, в ту же часть фронта послали недавно другую партию русских, и оттуда уже стали поступать бюллетени о смертных случаях…

Разница между нами и ими была «небольшая»: французы работали на фронте только благодаря примененной к ним репрессии, и то короткое время, приехали с фронта бодрыми и здоровыми, – русские пленные без применения к ним репрессий работали на фронте все время, не возвращались вовсе или, если прибывали в лагерь, представляли физически и душевно больных, истощенных, изнуренных, напоминающих диких зверей…

То были: мы —«азиаты», они – «европейцы».

Маленький курьез. Французы с русского фронта привезли прирученную ворону… Ворона прихрамывала на одну ногу, и французы прозвали ее Nicolas(Николя). По клинке Nicolasворона бегала за пленными и была падка на мясо. Как только кто-нибудь из французов в лагере жарил мясо, Nicolasпо запаху летела туда, каркала и успокаивалась только тогда, когда получала свою долю.

Nicolasбыл прообразом русского царизма, и французские патриоты не особенно были рады, когда русские пленные хромую на одну ногу ворону стали величать Nicolas der zweite(Николай Второй).

Участь Nicolasбыла весьма плачевна. Несмотря на общую любовь к вороне, Nicolasкто-то из французов зарезал и с’ел, – видно, в погоне за вкусным мясом…

Зима кончилась, и мы в лагере ждали обычней весенней мобилизации, выметающей все живые силы и прекращающей вею духовную жизнь лагеря опять до следующей осени.

Было уже начало марта нового стиля. Весеннее солнце смеялось на ясном небе. Бывали изредка уже теплые весенние дни, #

В один из таких весенних солнечных дней по лагерю прошел слух о вспыхнувшей в Петрограде революции. Думали, что это обычная утка, какие пускались немецкой прессой, тем более, что в последние дни газеты очень много внимания уделяли русским делам. Подобным известиям нельзя было очень верить, так как в большинстве случаев они были сплошным вымыслом; революция по нескольку раз вспыхивала и в Париже, и в Риме. Газетные утки приучили нас быть осторожными и зря не увлекаться.

Но слухи росли. Мы настораживались.

Кто-то прибежал в библиотеку из Красного Креста проведать, что у нас слышно. Будучи противоположными полюсами, – библиотека и Красный Крест, – мы все же взаимно информировали друг-друга. Общие условия плена, жизнь на чужбине нас несколько сблизили в этом отношении.

Вдруг впопыхах в библиотеку прибежал один из французов и торжественно заявил, что он только-что читал принесенную из города телеграмму, в которой, действительно, сказано, что в России вспыхнула революция. В эту минуту с сияющим от радости лицом вошел наш шеф Шликер и подтвердил то же самое.

Значит, правда! Пришла она, долгожданная! Революция в России! Сколько о ней мечтали! Неужели? Сразу так и не верилось. Мы в лагере, признаться, больше верили в ответственное министерство, чем в восстание. Слишком уж мы были оторваны от всего дышащего жизнью. Революция! Но, ведь, у нас пока еще нет никаких данных, кроме телеграммы. Возможно, что настоящей-то революции и нет!

Однако, полученные подтверждения окрылили наши надежды. И радостное известие пошло гулять по лагерю, передавалось из барака в барак, из уст в уста.

Потом выяснилось, что в телеграмме говорится о провозглашении в Петрограде временного правительства и присоединении к нему петроградского гарнизона. Мы уже стали понимать, что это, действительно, начало революции.

Но надо было видеть, какое лицо корчили наши друзья французы. Необходимо иметь в виду, что в лагере почти не было французов-рабочих, так как все они находились на работах вне лагеря. Подобно русским, в лагере могли оставаться, главным образом, фельдфебеля и унтер-офицеры, которые в своем подавляющем большинстве были из мещан и мелких буржуа и отличались бошеедсгвом и требованием войны до конца. К ним примыкала и лагерная интеллигенция. Отсюда вся та неприязнь к русской революции со стороны французов. То же необходимо сказать и про бельгийцев и отчасти англичан. Еще раньше, задолго до революции, говоря о судьбах России, французы придерживались того мнения, что революция необходима, но только не во время войны. Революция в России – поражение союзников и победа бошей (так ругали французы немцев). Так думали наши союзники в плену. Поэтому ясно, что известие о вспыхнувшей революции выбило их из колеи, и они выходили из себя.