Александр Локшин - А.Л. Локшин – композитор и педагог

* Автобиография* Автобиография*

Я вновь уехала в Ленинград и не собиралась возвращаться в Москву:

мои столичные дела были завершены.

10 июня, в благодатную пору белых ночей, ко мне из Москвы приехала

подруга, и мы решили прогуляться, любуясь разведенными мостами. Всю

ночь бродили по набережной и к дому повернули уже около шести утра.

Мы шли молча. Было тихое прозрачное утро, еще безлюдное, с

косыми полосами солнца на мокром после поливки асфальте. Проходя через

Марсово поле, я заметила мелкую потерю: из браслета выпал камешек,

простая стекляшка. И я никак не могла понять, отчего такой пустяк вызвал

вдруг отчаянно-щемящее чувство непоправимости. С этим чувством я

вошла домой.

Это было утро 11 июня, и в девять часов зазвонил телефон.

Т.И. Апраксина

По ту сторону Реквиема

(отрывок)

От составителя:

Публикуемый ниже отрывок из эссе Татьяны Апраксиной, написанного вскоре после

исполнения Реквиема Локшина на IV Международной конференции «Сопротивление в

ГУЛАГе», нуждается в некоторых предварительных пояснениях. В течение примерно полувека

общественное мнение в музыкальных кругах, близких к Рихтеру, обвиняло моего отца в

причастности к произошедшим в 1949 и 1950 гг. арестам математика А.С. Есенина-Вольпина и

преподавательницы английского языка В.И. Прохоровой.

В обширной статье Прохоровой «Трагедия предательства» (Российская музыкальная

газета, 2002, № 4) ее обвинения в адрес моего отца были, наконец, опубликованы. В № 7/8

Российской газеты за 2002 год я подробно ответил Прохоровой, объяснив несостоятельность

всех ее аргументов. В двух словах, суть в том, что В.И. Прохорова считает, что в ее квартире не

могло быть подслушивающего устройства. Допусти она такую возможность – ей не о чем было

бы писать свою статью. Ведь все крамольные разговоры с моим отцом – предъявленные ей

потом на следствии – велись именно в ее квартире (куда, как это следует из статьи

Прохоровой, мой отец был приглашен и где он опасался подслушивания ).

Впрочем, уже здесь Прохорова противоречит себе. Ибо в другой своей статье,

посвященной Рихтеру («Он был всецело в жизни…» в сб. «Вспоминая Святослава Рихтера»,

М.: Константа, 2000, с. 47) пишет буквально следующее: «Стараниями «органов» у нас

освободилась комната в общей квартире и мы оказались обладателями трех комнат

(двоюродного брата и дядю арестовали). И Святослав стал там жить. <���…> Кстати, за ним

велась слежка не только в военное время, но и после войны, так как мать была за границей».

Странно, что в понятие «слежка» Прохорова не включает возможность прослушивания

разговоров в квартире.

Добавлю, что такого прослушивания не могло не быть еще и потому, что

родственница Прохоровой – Вера Александровна Гучкова (она же Вера Трэйл) была заметной

фигурой в советской разведке22. Дальнейшие подробности (в том числе ответ А.С. Есенину-

Вольпину) можно найти в книге: Локшин А.А. «Гений зла», М., 2005.

Посторонним людям нередко кажется, что автор, создающий

произведения искусства – личность с двойным дном, что в нём сосу-

ществуют, как два самостоятельных элемента, рядовой человек и

отдельный от него творческий механизм, выигранный в лотерею

прибор, запускаемый в действие либо волей его обладателя, либо

беспочвенными и поверхностными порывами вдохновения,

толкающими мастера к столу, мольберту или роялю, где и совершается

процедура «сочинительства». В остальное время, как кажется, механизм

бездействует, и автор живёт в режиме обычного человеческого

существа, ничем не отличающегося от остальных, и его голова

наполнена примерно тем же содержанием. На деле эта общепринятая

модель больше соответствует фаустовской категории «почти» гения:

«но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с другом». Тогда как

22 См. Анискович Л. Крылатый лев, или … Судите сами, М.: «Московский Парнас», 2004, с.

301-303, а также Григорьев А. Прохоровы с Трех гор, «Известия», 12 мая 1998 г.

Апраксина Т.И. По ту сторону Реквиема

67

тот, кто сумел понять, кто он, этим уже сделал свой выбор. У его

личности есть единственная сторона, в которой все качества одинаково

первичны и посвящены только одному. Никаких других сторон не

существует. Творческий механизм отключается разве что вместе с

личностью, и творческий акт продолжается непрерывно, как

вынашивание ребёнка, с той разницей, что его срок определяется

длительностью жизни.

Но чтобы сполна понять органику творчества, недостаточно быть

талантливым подражателем или виртуозным исполнителем, следующим

догме или моде, для которого искусство имеет в определённом смысле

практическую функцию, подчиняемую «жизненным», посторонним

искусству темам. Скажем, даже эталон высокого музыкального мастерства

(неоспоримо гениальный, по мнению многих) также демонстрирует, сам не

замечая этого, отсутствие родства с истинной творческой природой, когда

следует теории разделения на личность и механизм, говоря о композиторе,

что «музыкант он замечательный, но дурной человек». Как будто это

непреложный узаконенный факт: отдельный «музыкант» и не зависящий от

него «человек». Вероятно, впрочем, что чужеродность творчеству вполне

может быть естественной тому, кто знает ее по себе.

…Было бы проще не бередить прошлого, если бы участниками

драмы действительно оказались сплошь одни жертвы, жестоко попранные

лживой и бездушной тоталитарной машиной, а сама драма была

результатом трагической ошибки и взаимного непонимания (но ошибка не

была ошибкой – всё показывает на невидимую руку закулисного

координатора), или если бы речь шла об извечной травле творческого

новаторства ханжеским обывательским окружением – в конце концов,

художник должен понимать, чем чреват путь, на который он вступает. Он

сам его выбирает. Но ведь даже обыватель, тем более обыватель от музыки,

подступаясь к искусству, не желает святотатства и поэтому старается

заручиться рекомендацией эксперта – и среди многочисленных

выдающихся музыкальных экспертов, оказавшихся в поле зрения, один

обращает на себя моё внимание с особой навязчивостью: и как крупная в

музыкальном мире фигура, центр законодательного вкуса, и, даже больше,

своим вездесущием в широком пространстве развития данной истории;

эксперт, которого невозможно избежать, к которому подводит каждое

свидетельство, в которого утыкаешься, откуда ни начни (хотя бы с буфета

Консерватории или даже с намерения прокатиться в Москву для