Александр Локшин - А.Л. Локшин – композитор и педагог

прежде у него, он настоял на том, чтобы собственноручно приготовить мне

порцию кофе в блестящем кофейнике, когда-то специально привезенном

для него из-за границы. Он сказал, что обязательно должен приготовить

кофе сам, это отчасти заменит ему удовольствие от напитка, который был

ему теперь недоступен.

* Автобиография* Автобиография*

Он старался следить за тем, что происходит без него в музыкальном,

композиторском мире. К этому времени я уже определила круг своих

музыкальных контактов в Москве и бывала неплохо осведомлена о

некоторых событиях, представлявших интерес. Среди знакомых появились

исполнители, композиторы, скрипичные мастера. Я старалась как можно

чаще пользоваться возможностью присутствовать на концертах и

репетициях Квартета им. Бородина, тогда же прослушала несколько

концертов композиторского фестиваля «Московская осень» и впервые

попала на «Декабрьские вечера» в Пушкинский музей.

Действительно, с Александром Лазаревичем мы больше всего

говорили о музыке. Он очень внимательно выслушивал мои подробные

отчеты, интересовался деталями, реагировал неожиданно темпераментно,

иногда болезненно остро. Как-то я застала его слушающим по радио

трансляцию одного из фестивальных концертов. Исполнялось сочинение А.

Шнитке. Я впервые увидела Александра Лазаревича в состоянии крайнего

раздражения и досады. Не помню, что именно его задело, но что-то в этой

музыке оскорбляло его, в нем вдруг проснулась гордая агрессивность,

сознание своего права на категоричность оценки.

* Автобиография* Автобиография*

Между тем, дождавшись, когда он немного окреп, мы устроили наш

единственный портретный сеанс. Нужен был хотя бы минимальный

материал, сделанный с натуры, а сам портрет я собиралась писать там, где

временно остановилась.

Александр Лазаревич немножко нервничал. Он сомневался, что

правильно одет и хорошо причесан. На нем была рубашка, а сверху теплая

шерстяная кофта. Отросшие пряди легких белых волос колыхались вокруг

головы, словно тонкие перья. Я заверила, что все прекрасно. Он был таким,

каким мог быть только он – это все, что было нужно.

ВОСПОМИНАНИЯ ХУДОЖНИЦЫ

60

Сеанс проходил в его комнате. Я усадила его на середину, против

окна. Мы почти не разговаривали. Постепенно он перестал смущаться и

почувствовал себя свободнее. Позировал он добросовестно, стараясь не

двигаться, хотя я разрешила и шевелиться, и даже говорить. Он сидел тихо,

чуть покачиваясь, иногда улыбка – задумчивая, печальная – появлялась на

его лице.

Вообще-то меня, как художника, давно интересуют исключительно

музыканты, причем музыканты в действии – во ВЗАИМОдействии с

инструментом. Обязательность присутствия в картине музыкальных

атрибутов не просто указывает на профессиональную принадлежность, но

задает особое смысловое направление, многослойность содержания.

Музыкант с инструментом сам превращается в инструмент.

Здесь все обстояло иначе. Человеческая, композиторская природа

Александра Лазаревича, виртуозно отточенная работой сознания и

органично проявленная во вне, обладала такой самодостаточной

музыкальной выразительностью, что любое дополнение выглядело бы

натяжкой. Он был сам – прекрасной работы музыкальный инструмент,

чуткий, тонкий, богатый обертонами.

Я успела сделать несколько набросков углем, и мы прервали работу:

Александр Лазаревич утомился, я и сама чувствовала обморочную слабость.

Решили, что продолжим в другой раз, однако, удобного случая для этого так

и не нашлось, и мне пришлось довольствоваться своими первоначальными

прикидками.

* Автобиография* Автобиография*

Я приколола наброски к стене, водрузила на мольберт заготовленный

холст на подрамнике и довольно бодро приступила к делу. Тогда мне и в

голову не приходило, что эта желанная работа может обернуться

длительной пыткой.

На то, чтобы написать портрет, ушло почти четыре месяца – это

вместо какой-то пары недель, как я предполагала. И все это долгое время

меня не оставляло удручающее чувство собственного бессилия. Ну как,

скажите на милость, материализовать тонкую душевную отточенность с ее

опасной хрупкостью и, одновременно, несокрушимой стойкостью?

* Автобиография* Автобиография*

Всякая живописная, художественная дерзость была здесь бесполезна

и неоправданна. Меня поработило мое же благоговение перед

Апраксина Т.И. Лицо, в котором не было загадок…

61

совершенством реального образа, полного высокого очарования: как бы

полностью изжитое тело и почти один обнаженный дух. Живая волшебная

субстанция: смесь умудренности и наивности, искушенности и чистоты,

доверчивости и язвительности, мягкости и беспощадности.

Казалось, невозможно избежать огрубления, обобщения, которые в

этом случае были равносильны варварству, даже кощунству. Я хорошо

сознавала, что изображение полностью удовлетворяло бы меня, только если

бы оно могло само, своей волей проявиться на холсте, сохранив живую

трепетность модели. Моя же задача состояла лишь в том, чтобы дать этому

осуществиться, по возможности не препятствуя таинственному процессу.

Когда приходится иметь дело с натурой, я всегда иду от сущности, от

внутренней основы – ей надлежит покорить, пленить меня настолько, чтобы

пульсация ее жизни сделалась для меня осязаемой, как моя собственная.

Принявшись за портрет, я сразу оказалась в тупике. Малейшее

прикосновение кисти моментально меняло всю картину, лицо на холсте

претерпевало невероятные превращения. Их контрастность обескураживала.

Я начала бояться своевольного изображения. Оно отказывалось слушаться,

оно хотело жить своей собственной жизнью, полной капризов и причуд.

Лицо внезапно становилось сердитым или почти бессмысленным, а порой

вдруг приобретало плоское обывательское выражение. На нем попеременно

проявлялись подавленность, страх и, наоборот, надменность и

самодовольство.

Часами я затравленно кружила вокруг мольберта, не в силах что-либо

предпринять. Лицо с портрета преследовало меня, как кошмар, где бы я ни

находилась. Оно проживало самые противоречивые фазы. Живость,

усталость, любопытство, неприязнь, насмешка, равнодушие – и

безграничная скорбь. Мне никак не удавалось его усмирить, оно прятало

как раз то, что я искала с отчаянным упорством. Это становилось

совершенно невыносимым, временами я начинала ненавидеть портрет – за

его власть надо мной, за неповиновение, наводившее на мысли о колдовстве