С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Надо сказать, что первый год своей парижской жизни Билибин не думал вовсе о каком-либо заработке. Во-первых, в банке еще лежали в изрядном количестве египетские фунты, а, во-вторых, он занялся творчеством вне всяких финансовых расчетов и, надо признаться, создал немало прекрасных произведений графического искусства. Но то ли по незнанию парижской жизни, то ли по какому-то легкомыслию (присущему, каюсь, и мне!) он надеялся, что участие его во французских салонах и на предполагавшихся русских выставках даст ему некоторую известность, скажем славу, и приведет к нему в мастерскую заказчиков и почитателей его таланта (ас ними заодно и покупателей-меценатов). На деле же, несмотря на растущие знакомства и связи во французских и русских художественных кругах, на упрочившуюся славу среди эмигрантских деятелей культуры и искусства — писателей, ученых, художников, музыкантов, и артистов, — фунты в банке таяли, а заказы и покупки не появлялись в количестве, хотя бы компенсирующем это таяние. Дефицит увеличивался с каждым месяцем. Иван Яковлевич стал тревожиться за свою и своей семьи судьбу. Подчас у нас с ним бывали длительные собеседования на эту тему, и он с досадой говорил, что все это — и огромное ателье, и журфиксы с вином, чаепитием, печеньем и апельсинами — ничего, кроме расходов, не дают, и он уже жалеет, что дал себя в Александрии уговорить переехать в Париж. И всегда при этом он с досадой произносил: "Эт-то в-се Шу-шурочка — в Па-париж д-да в П-париж".

Ярослав Мудрый. Рисунок для открытки из серии "Князья Древней Руси". 1926.

Когда Иван Яковлевич заключил с дирекцией "Частной оперы" договор на постановку оперы "Царь Салтан", то, желая помочь и мне материально, он прислал шутливое и бодрое письмо с предложением моей жене, художнице В. д. Розовой-Мозалевской, стать его платной помощницей в деле создания эскизов к декорациям и костюмам этой оперы. 20 декабря 1926 года он прислал мне открытку следующего содержания: "Добродию Иване Ивановиче, що це таке, що Вас не було у середу? Мы дуже спугались; с понеділка хочу звати Вашу жінку до себе працювати. Специальный стіл уже купили. Стоїть серед хати. Трохи боюсь, що жінка буде ц дн з вашим хлопчиком, так як же ми будемо працювати? Може Ви прийдете. Бувайте здоровеньки, Ваш Перебил бенко". Затем следовала приписка его жены, написанная в том же ложноукраинском стиле: "Заходить до нас, а то дуже скучаємо. А. Щекотыха". И, наконец, Иван Яковлевич с самодельного украинского языка переходит на русский: "Р. S. Перехожу на свой родной — кацапский язык. Трудно писать по-хохлацки. Каково?! Я думаю, что Шевченко трижды перевернулся в домовине и крякнул от удовольствия. Мы зримы дома, например, завтра, в пятницу днем от 4 до 6 дня. В субботу утром тоже. М. б., начинать работу с Валентиной Даниловной трудно из-за Вашего Пуйки [* Пуйка — по-латвийски мальчик. Мой сын родился в Латвии, в Риге.], который сейчас у Вас дома и "отдыхает" от трудов. Насчет условий я навел справки и сообщу Вам при встрече" {3}.

Казалось бы, имея такой большой заказ, как постановка всей оперы "Царь Салтан", можно было и ни в чем не нуждаться. Но плата за огромное ателье и его отопление, расходы на семью, журфиксы — все это буквально съедало его доходы. А тут еще неаккуратность в расчетах за работу. По целым месяцам директор "Частной оперы" не платил ничего и никому, обещая расплатиться, когда опера будет давать доход.

Иван Яковлевич не имел регулярного поступления средств и в то же время был буквально завален работой настолько, что силился оплачивать помощника (мою жену), сам не будучи оплачен. О каких-либо других заказах и думать в этот период не приходилось. Когда ему предлагали исполнить какой-нибудь рисунок, он направлял заказчика ко мне или писал мне письмо о нем с указанием адреса и характера предлагаемой работы, прося посетить заказчика.

Иван Яковлевич всегда был очень отзывчив по отношению вообще ко всем людям, к своим же ученикам он был, если можно так выразиться, предупредительно-внимателен и отзывчив. Несколько раз за нашу совместную парижскую жизнь он буквально спас меня из катастрофического положения. Он давал взаймы, но никогда не напоминал о долге, веря в честность каждого человека. Я помню, как он помог мне выйти из сложного положения, когда мой сын тяжело заболел и его болезнь пошатнула и без того недостаточные материальные средства. Дошло до того, что нечем было платить за квартиру. А во Франции это серьезно: не заплатил — вышвырнут с полицией, и иди жить под мост или на "зону" [* Пустырь за городом, где обездоленные люди живут в сбитых из досок шалашах.]. Я послал жену с письмом к Ивану Яковлевичу, в котором просил временно выручить меня. Писал письмо наспех и сделал ошибку, которая дала повод моему другу превратить трагедию в шутку: в постскриптуме на моем (возвращенном мне) письме он написал: "По-нашему, по-классическому кацапскому: тот, кто выкладывает деньги, дает взаймы; тот, кто получает, занимает" {4}(в письме я написал "займите мне").

Жена моя отработала занятую сумму, помогая ему в работе для "Царя Салтана". Но вскоре и у Ивана Яковлевича тоже разыгрался такой финансовый кризис, что, не желая ни в коем случае бесплатной помощи, он попросил жену приходить не каждый день, как раньше, а по вызову, когда уже слишком много накопится работы.

Все чаще и чаще на него находило раздражительное состояние, и тут-то он сетовал и на то, что выехал из Александрии (по совету Шу-шурочки!), и на то, что устраивал дорого стоившие приемы (журфиксы!), которые ему ничего не дали, кроме исчезновения на его текущем счету египетских фунтов. (Иван Яковлевич картинно говорил: "О-от эт-тих при-прие-мов м-не, как от к-козла — н-ни сы-сыра, ни мо-молока!")

Когда Иван Яковлевич, измученный постоянным оттягиванием уплаты за работу в политехникуме, за сданные эскизы "Частной опере" и т. д., почувствовал всю ненадежность какого-либо прочного материального устройства в Париже, он стал искать его в других странах, и первым опытом в этом была его поездка в Прагу в конце 1926 года. Он списался с жившими в Чехословакии своими приятелями и при их помощи организовал в Праге выставку своих произведений. Пражская публика встретила его радушно, по-родственному. Газеты и журналы дали прекрасные отзывы о его близком всем славянам творчестве, а художественный ежемесячник "Dilo" даже посвятил его творчеству почти весь номер, иллюстрированный его работами. Словом, он мог бы там, как говорится, сделать много дел, но, по его собственным словам, он "сперва утонул в пиве, а потом с грехом выполнил и совершил дела" {5}.

Из его рассказов о Праге, от которой он был в восторге, я понял, что он попал в компанию русских приятелей, живших там, и здорово закутил, а поэтому дел особых и не свершил, приехав назад в Париж почти ни с чем. Я поручил ему сходить в издательство "Дружество Мая" ("Товарищество Мая") к управляющему и взять у него мои (и жены) оригиналы иллюстраций к книгам: "Цесты по свету" ("Путешествия по белу свету") и "Роман гейши". Это посещение он предполагал использовать для знакомства с управляющим, который был ярым поклонником его творчества, и предложить ему свое сотрудничество. Когда я жил в Праге, мне приходилось не раз беседовать в издательствах "Мелантрих", "Адама" и других об Иване Яковлевиче, и они всегда сожалели, что он не сотрудничает с ними. Я говорил об этом Ивану Яковлевичу при отъезде его из Парижа. Я был уверен в успехе его демаршей, но, очевидно, Иван Яковлевич посетил издательство в период "утопания в пиве" и не сумел завязать деловой разговор. Правда, он трогательно и аккуратно привез, как единственное законченное дело, баночку хинной помады, заказанную ему моей супругой.