С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

4 апреля 1927 года я получил от Билибина письмо, в котором он сообщал, что едет снова в Прагу. Он получил извещение от пражских своих друзей (писателя Е. Н. Чирикова и др.) о возможности выхлопотать у чехословацкого правительства так называемую научную стипендию ("наукову подпору"), но для этого следовало приехать в Прагу. Ничего не добившись в первую свою поездку, Иван Яковлевич надеялся на этот уж раз быть умником и не "утонуть в пиве", а выхлопотать эту "подпору" и таким образом иметь какой-то небольшой, но регулярный приток средств. Размеры этих "подпор" колебались между восемьюстами и двумя тысячами чешских крон. У Ивана Яковлевича были на это все шансы, его знали, видели его работы на выставке, да и к тому же о нем появилась большая иллюстрированная статья Сергея Эрнста в парижском журнале "Жар-птица". Журнал этот был читаем чешскими культурными кругами, и, я повторяю, акции Ивана Яковлевича стояли в Праге высоко. Уезжая, он подарил мне этот номер журнала (№ 4 за 1926 год) и на титульном листе лихо по-латыни написал: Discipulo meo, pictori Ioanno Mosalevio olim magistereius, pictor rossicus Ioannis Bilibinus, Lutacia anno MCM XXVII (Моему ученику, художнику Ивану Мозалевскому, его учитель, русский художник Иван Билибин. Париж, год 1927). Иван Яковлевич был полиглот и любил щегольнуть знанием языков, особенно древних: латинского и греческого.

В июле 1927 года, в одной из больших парижских картинных галерей Бернгейма Младшего на улице Фобург сент Онорэ, была открыта выставка художников общества "Мир искусства". Я получил официальное приглашение на вернисаж. Памятуя скандальную встречу с "зубрами" эмиграции в билибинской мастерской, я решил воздержаться от посещения выставки в этот день, так как на открытии выставки, несомненно, должен был присутствовать весь эмигрантский комитет, под негласным покровительством которого она была организована. Но на следующий день, когда на выставке не было ни души, я посетил ее и, детально осмотрев, написал две заметки о ней в советской прессе: одну в газете "Українські вісті", другую в русском журнале "Наш Союз".

13 июня 1927 года Иван Яковлевич написал мне письмо, из которого было видно, что он принял мое отсутствие на вернисаже за "неприятие" приглашения от эмигрантского выставочного комитета. Он подчеркнул в письме, что это он с женой пригласили меня "частным образом". Впрочем, при встрече, когда я ему объяснил настоящую причину моего отсутствия на вернисаже, он согласился с моими доводами и признал, что я поступил правильно. А. В. Щекатихина была чем-то уязвлена в моей заметке о выставке в "Українських вістях" и приписала к письму мужа многозначительно: "Р. S. Я очень благодарю автора заметки в укр. газ. за подписью — ский. А. щ. п.". Оказалось, ее обидело, что я сравнил ее с художником А. Грищенко, а также то, что нашел ее "купеческое чаепитие" менее удачным, чем у С. Судейкина. В общем же заметка была похвальная и обижаться на нее (если вообще достойно обижаться на критику) совершенно не следовало. Но "Шу-шурочка" была нрава норовистого, да и Иван Яковлевич донял ее, поддразнивая, что она стала писать а-ля Грищенко.

На выставке "Мир искусства" были экспонированы несколько полотен недавно умершего друга Ивана Яковлевича художника Б. М. Кустодиева. Они подружились в академической мастерской И. Е. Репина, были сотоварищами по выставкам "Мир искусства". В 1901 году Кустодиев написал замечательный портрет Ивана Яковлевича, а в 1914 году сделал с него несколько рисунков-набросков к групповому портрету художников "Мира искусства". В них Билибин выглядел как живой. 31 мая 1927 года Иван Яковлевич поместил в газете "Последние новости" прочувствованный некролог об умершем товарище и друге, закончив этот некролог словами: "Он много, много сделал для русского искусства, и оно всегда будет его помнить". Пророческие слова!

Вспоминая старое, Иван Яковлевич не раз жалел о своей пропавшей петербургской библиотеке. У него была привычка компоновать что-либо лишь на основании исторических материалов. В чужой стране, где книги по русскому народному искусству чрезвычайно редки и достать их или купить трудно, мой бедный учитель страдал душой, вспоминая какую-либо нужную книгу, и восклицал с горечью: "Б-была о-она у ме-меня, д-да, увы, с-сплыла!" Иногда он находил в магазинах Арбузова, Поволоцкого или "Москва" какую-либо нужную книгу, но, узнав ее цену, приходил в ужас. В таких случаях он прибегал к моей помощи: он знал, что книжный отдел парижского торгпредства является единственным солидным поставщиком во все русские книжные магазины, и потому старался покупать нужные ему ценные издания через меня из первых рук, то есть вдвое дешевле. Так однажды я достал (в торгпредстве) очень нужную ему книгу: "Лицевой иконописный подлинник. Издание Высочайше утвержденного комитета попечительства о русской иконописи. Том 1". В магазине Арбузова с Ивана Яковлевича хотели содрать необычайно высокую цену за эту редчайшую книгу. Мне удалось купить книгу, на радость Ивана Яковлевича, гораздо дешевле.

В конце 1927 года он еще надеялся, что ему все же удастся устроить свою жизнь и сохранить некоторое равновесие в этом шатком эмигрантском бытии. Несмотря на растущие расходы и уменьшающиеся доходы, Иван Яковлевич наивно, по-детски верил в какое-то чудо. Правда, временами он впадал в "английский сплин", или "русскую хандру", переходившую в отчаяние. Но каждый раз перед праздником рождества и Нового года он оживал и к нему возвращался его природный юмор.

В Париже между художниками в то время существовал обычай: с новогодними поздравлениями посылать друг другу какой-нибудь небольшой рисунок, акварель или эстамп. Вот и я послал Ивану Яковлевичу линогравюру— автопортрет, сделанный по наброску 1926 года, когда я был еще худ. Позднее я значительно отучнел и утратил (конечно, до некоторой степени) сходство с этим портретом. 31 декабря 1927 года я получил ответное поздравление. Оно интересно по стилю, выдумке и особенно по настроению, полному жизнерадостного юмора. Он писал: "Дорогой Иван Иванович, сегодня мы получили поздравление от какого-то незнакомого нам господина с приложением, очевидно, его собственного портрета или автопортрета. Мужчина тощий, в очках; тип отчасти Шерлока Холмса. На голове у него мы усмотрели маленькую шишку, и это навело на мысль о Вас. Сия гравюра не может изображать Вас, ибо Вы, как всем известно, мужчина дородный и, что называется, в соку. Даже шишку Вашу я объясняю себе тем обстоятельством, что соки эти из Вас прут, не уместившись в теле, и выперли в шишку на темени. Погодите, что еще дальше будет; ну, а пока что позвольте Вас поздравить с новым 1928 годом, Вас и все семейство Ваше. Очень сожалеем, что мы не видели Вас на праздниках. Приходите к нам поскорее поболтать о том, о сем и послушать миккифон [* "Миккифон" — карманный граммофон американского изделия.]. На праздниках я вел себя не по предписанию врачей, а по заветам святого Владимира, которого Вы, украинцы, вместе с Вашим профессором Грушевским причислили к лицу украинскому, а мы, россияне, считаем его русским. Осталось меньше четырех часов этого самого 1927 года. И вам и себе пожелаем, чтобы 1928 год был лучше. Здоровье и деньги: вот самое главное. Итак, еще раз с Новым годом! Ваш экс-учитель, экс-собутыльник и без экса всегда приятельски к Вам настроенный И. Билибин" {6}.