С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Г. И. Нарбут. Шарж. 1916.

Плакат пароходного общества "Кавказ и Меркурий". 1911.

Червонная дама. Трефовая дама. Рисунки для колоды игральных карт. 1911.

Илья Муромец и Святогор. Иллюстрация к былине. 1914.

Полет Черномора с Русланом. Иллюстрация к поэме А. С. Пушкина "Руслан и Людмила". 1918.

Стрельчиха и Андрей-стрелок. Иллюстрация к сказке "Поди туда—не знаю куда". 1919.

Рене Рудольфовна, веселая, остроумная, приветливая, со всеми одинаково дружественная, была душой нашего небольшого коллектива и умела всегда внести не мешающую работе непринужденную веселость, которая наполняла наши рабочие дни и ночи особенной привлекательностью, интересом. Трудились же мы все во главе с Иваном Яковлевичем беспрерывно. Скорый обед, чаепитие и ужин были единственными часами нашего отдыха. С десяти часов утра и до трех часов ночи мы все упорно работали.

Правда, к Ивану Яковлевичу иногда заходили гости, даже целые компании гостей. Тогда работа прерывалась. Однако меня, "платного помощника", Иван Яковлевич не отпускал, и я проводил в его доме очень интересные и содержательные вечера. Чаще всего приходили всей гурьбой: архитектор Щуко, Нарбут, Митусов, деловод школы Общества поощрения художеств и композитор, присяжный поверенный Потоцкий и другие. Иногда заходил писатель Евгений Чириков с дочерьми, двумя гимназистками с косичками. Бывали у Ивана Яковлевича художники: Чехонин, Лансере, Замирайло.

Особенно занятно и весело было, когда приходила приятельская тройка — Щуко (приятели называли его Щучкой), Нарбут и Потоцкий. Тут начинались всякого рода шутки-прибаутки. Иван Яковлевич очень любил добродушно подшучивать над Нарбутом, называя его Нарбутенко, над его украинским говорком и не раз имитировал его так, что сам Егор Иванович заливался смехом до слез. Щуко был незаменимым и неутомимым веселым рассказчиком. Не было художника, про которого он не знал бы какого-нибудь забавного анекдота.

Потоцкий был интересен внешне: он походил и по фигуре и по типу своего худого загорелого лица на индийского факира. Он больше слушал, чем говорил, и все же умел, будучи даже грустным, как-то не вносить диссонанс в нашу веселую компанию. По общему решению ему пожалована была чалма из махрового полотенца. Он всегда надевал ее и становился еще более похожим на заклинателя змей. Щуко был его антиподом по внешности: небольшого роста, подвижной, коренастый, с мясистым лицом, усеянным множеством складок, которые делали его мимику выразительной и соответствующей таланту рассказчика.

К нашей компании часто присоединялась жившая у Билибиных подруга Рене Рудольфовны, ученица Рериха, Александра Васильевна Щекатихина. В то время она была девицей провинциальной и весьма застенчивой. Иван Яковлевич любил подшутить над ней, чтобы ее смутить. Однако все его шутки были не от злого сердца, а дружеские, невинные и остроумные.

Иван Яковлевич очень любил петь, приплясывая, русские частушки или народные песенки, вроде:

Ой, девицы,

По горшенке,

Хоть по маленькой

Да хорошенькой!

Пел по-новгородски, с характерным "оканьем". Вместо бубна он приносил из кухни какой-нибудь таз или решето и, жеманясь по-бабьи, подтанцовывал, эдак бочком, притоптывая каблучками, пел:

Под горку шла,

Решето несла —

Уморилась, уморилась,

Уморилася. . .

Иван Яковлевич любил повеселиться, но особенно любил он кинематограф. По-детски, с энтузиазмом воспринимал каждый новый интересный кинофильм. Увлекался игрой Женни Портен, Асты Нильсен, Ивана Мозжухина, Веры Холодной и других. Когда же появлялся на экране какой- либо фильм с участием Макса Линдера, он все бросал и ждал с нетерпением вечера, начала сеанса. Если меня не было в мастерской, то Иван Яковлевич и Рене Рудольфовна заходили ко мне домой, чтобы идти всей компанией. "Мы сегодня идем в кинеможку. А почему?—А потому, что играет Аста Нильсен!" — входя ко мне в комнату, произносил Иван Яковлевич. В то время у петербургских дам была мода носить на шляпах "эспри" или огромные страусовые перья. И когда впереди Ивана Яковлевича садилась такая модница с качающимся пером в такт ее болтовни с соседом и мешала таким образом в самых патетических местах рассмотреть игру лица или пейзаж, то он приходил буквально в неистовство и вслух грозил, что в следующий раз возьмет с собой ножницы и будет срезать все эти перья и "эспри" самым решительным образом. Чаще всего мы ходили в "Солейль" и "Пиккадилли". Это были тогда самые фешенебельные кинематографы Петербурга, и посетительницы их в массе были действительно похожи (особенно, если смотреть сверху) на полк гусар. Александр Блок своей "Незнакомкой" (перья страуса склоненные) породил страсть к этим ненавистным Ивану Яковлевичу "пучкам".

Один раз в год, на торжественном акте по поводу окончания учебного года в школе Общества поощрения художеств, Иван Яковлевич декламировал сочиненную им оду на окончание учебного года, или, как сам иногда называл ее, "опус". После чтения этого "опуса" за товарищеским ужином всех педагогов школы следовали бесконечные тосты, затем веселые проводы домой сочинителя оды.

Когда приходили к Ивану Яковлевичу его мать Варвара Александровна и брат Александр Яковлевич, все чинно сидели в столовой, пили чай и оживленно разговаривали. Так как Иван Яковлевич, его брат и я — все трое были сыновьями военных врачей, то легко понять, что у нас нашлись общие друзья и знакомые наших родителей, а также в памяти возродились разные забавные истории из врачебной жизни и практики. Александр Яковлевич, математик по основной профессии, был страстным меломаном и любил также поговорить о музыке, о жизни композиторов, о новинках музыки.

Иван Яковлевич тут же не пропускал случая ввернуть в серьезный разговор что-либо веселое из своей "семейной хроники". Так, например, он рассказал однажды о "музыкальной антипатии" своего деда, "почетного потомственного алкоголика". Когда они всей семьей жили в детстве на даче, в течение всех летних ночей у деда шло сражение с распевшимися соловьями. Он по нескольку раз за ночь высовывался в окно и орал благим матом: "Киш, вы, проклятые!"