С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Весной 1939 года Театр имени Пушкина пригласил меня для историко-бытовой консультации по пьесе И. В. Бахтерева и А. В. Разумовского "Суворов". При первом разговоре режиссер А. А. Музиль сказал, что оформлять спектакль будет незадолго до того возвратившийся на Родину Билибин, и я с интересом стал ждать встречи. С детства помнились яркие и своеобразные иллюстрации к сказкам Пушкина, с юности — декорации и костюмы русских опер. Перед глазами стоял облик щеголя-художника с портрета работы Кустодиева. Сидит как-то боком, положив ногу на ногу. В петлице сюртука красная гвоздика, галстук — пышным белым бантом. Волосы до плеч, бородка. Все несколько нарочито — костюм, прическа, поза.

И вот в фойе театра нас познакомили. Неторопливый, крепкий человек в темно-сером костюме. Бритое лицо, седеющая коротко остриженная голова. Впечатление от наружности и манер сдержанное, спокойное, уверенное. Взгляд по-художнически внимательный — все видит и что-то отобранное сберегает. Коротко и точно изложил мне, какие материалы ему нужны. Во -первых, все касающееся военных форм, особенно детально генеральских шитых золотом мундиров екатерининского времени. Во-вторых, интерьеры архитектора Бренны для дворца Павла и архитекторов Ринальди и Камерона для Ясской резиденции Потемкина.

— Покои Павла сделаю строгие и по-царски Помпезные, белые с золотом, в лепных античных атрибутах войны, — сказал Иван Яковлевич.— А у Потемкина поцветистей — фальшивый мрамор, гирлянды зелени, ковры какие-нибудь восточные на лестнице.

Я напомнил, что любимым архитектором Потемкина был Старов — автор дворцов в Екатеринославе и Петербурге, мастер строгих форм, сдержанного цвета.

— Оно так, — ответил Билибин, — но в Яссах Потемкин чьим-то чужим домом пользовался, наверняка более ранней постройки. Вот и надо показать это весьма провинциальное жилище, которое походный княжеский архитектор, или, вернее, декоратор, на время приспособил для первого вельможи империи и его прихлебателей. Камерон и Ринальди мне нужны только для мотивов. Все сделаю чуть-чуть на них похожим, но проще и грубее. . . А вы не помните, в каком номере "Старых годов" статья о Гатчине?

Много раз читанная в годы работы в Гатчинском дворце-музее, статья крепко сидела в памяти, я назвал нужные данные и решился посоветовать Ивану Яковлевичу съездить в Павловский и Гатчинский дворцы посмотреть залы, созданные всеми тремя названными архитекторами.

— В Павловске был третьего дня, — ответил Билибин. — И в Гатчину съезжу на днях. С какого вокзала туда ездят?

Эскиз декорации ко второй картине оперы И. Ф. Стравинского "Жар-птица". 1931.

Мы обменялись номерами телефонов и разошлись. Через два-три дня Иван Яковлевич позвонил мне, сказал, что получил в Академии художеств все, что нужно по Павловску, но необходимый номер "Старых годов" у кого- то на руках, и просил достать его "для подкрепления виденного".

— Уже съездили в Гатчину? — спросил я.

— Завтра с утра еду.

А еще через несколько дней, вечером, я привез на Гулярную портфель, туго набитый книгами. Среди них был альбом "Жизнь Суворова в художественных изображениях". Просматривая портреты полководца, Иван Яковлевич сказал ворчливо:

— Все с лица, да с лица, а где спину возьмешь? Мне надо для портных нарисовать выкройку и как там расшито.

Я открыл другую книгу, где были помещены необходимые ему костюмы в различных поворотах, и он сразу начал деловито записывать цвета (иллюстрации были черно-белые), закладывать нужные страницы бумажками со своими заметками. Потом, перелистывая "Старые годы", рассказывал о поездке в Гатчину, хвалил красоту дворцовых залов. Покончив с принесенными мною книгами, Иван Яковлевич показал два готовых эскиза декораций — русский лагерь в Италии и альпийский перевал с хижиной пастухов, в которой собрался штаб Суворова перед штурмом Чертова моста. Эскизы показались мне превосходными, мастерски передававшими летний день на прожженной солнцем равнине и мрачное, пронизанное ледяным ветром, горное ущелье. Я высказал свое впечатление.

— Это было нетрудно по памяти рисовать,—сказал Билибин. — Меня больше дворцы беспокоили...

В этот вечер я был представлен А. В. Щекатихиной, и после чая Иван Яковлевич провел целую экскурсию по развешанным по стенам пейзажам своей работы. От Египта, через Францию до Чехословакии — таков был наш путь в этот вечер. О чехах, об их умении беречь свою старину он говорил особенно тепло и любовно.

— Квартиры перепланируют, со всеми современными удобствами будут жить, а фасады старые не тронут, — рассказывал он.

Недели, кажется, через две была еще одна запомнившаяся встреча. Меня пригласили присутствовать при сдаче костюмных эскизов. Они оказались очень небольшими (рост фигурок десять сантиметров), но очень точно прорисованы, мастерски пройдены акварелью, с множеством отдельно вынесенных на поля деталей и пояснений. В одном случае указывалось, где следует больше засалить сарафан у бабы-стряпухи, в другом давался схематический чертеж каркаса под фижмы дамского роброна, в третьем обращалось внимание, что домашнюю куртку опального Суворова надо сделать из толстой байки, а не из сукна, и подчеркнуто: "Мягкая, старческая затрапеза".

Костюмы массовки — русских крестьян, встречающих Суворова, романовские полушубки, валенки, шапки, кацавейки, повойники, несмотря на их цветовую скромность, были нарисованы как-то особенно сочно, и сразу чувствовалось, что художник тонко знает и любит все это.

Но больше всего меня заняли лица маленьких фигурок. Во многих случаях был дан портрет чрезвычайно выразительный и несколько утрированный. Лицо Потемкина — усталое, обрюзглое, все презирающее. Денщика Прошки — плутоватое, умное. Молодого генерала Милорадовича — открытое, лихое, веселое. Солдатам, офицерам, придворным дамам этими маленькими портретами художник сообщил биографии и характеры. До сих пор помню австрийского генерала с лицом, полным спеси и одновременно унылым. Утиный нос, впалые щеки, тусклый взор. И такая голова сидит на длинной тонкой шее над покатыми женоподобными плечами, облаченными в белый мундир. Заметив, что я внимательно всматриваюсь в рисунок, Иван Яковлевич вдруг подмигнул мне и спросил весело: "Хорош гусь?"

Не помню детали других наших встреч, но сохранил сложившееся за время подготовки спектакля общее впечатление: у Ивана Яковлевича был спокойный и твердый рабочий стиль. Сдержанный, несколько суховатый в обращении, он все делал в точные сроки, и делал хорошо. Но и от других требовал того же. Умел быть настойчивым, наблюдал за выполнением эскизов, за освещением декораций. Когда я слушал его замечания на монтировочной репетиции, мне казалось, что между строк звучало: я делаю свою работу как надо, делайте вы свою так же.