С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Да не мог и не взять ее! Внешне суровый, а внутренне очень добрый человек, не мог он не поделиться с нами теми запасами знаний, которыми он обладал, как казалось, в неисчерпаемых количествах. А тут еще всегда случится какой-нибудь студент, который, ну к примеру, задался сделать книжку из жизни каких-нибудь австралийских островитян. Рылся, рылся он в академической библиотеке и так ничего и не нашел там для себя путного. Стоит перед Иваном Яковлевичем, показывает свои эскизы, и отсутствие знания материальной культуры — явно. Несколько минут, бывало, художнику достаточно, чтобы установить, что над материалом к иллюстрациям студент работал плохо. Вздохнет Иван Яковлевич, что-то поговорит, словно сам с собой, а в следующий раз, когда очередные десять—двенадцать книг лягут на наш большой стол в мастерской, а Иван Яковлевич, потирая затекшие пальцы, будет рассказывать, как он в этот раз добрался до Академии, до нас, среди других книг будет лежать и книга об островитянах. Передавая ее вам, Иван Яковлевич обратится к вам с единственной просьбой "не перекладывать страницы бутербродами".

Но вот книги, наконец, попали в наши руки: Иван Яковлевич отдохнул с дороги, и мы, оставшиеся в мастерской, чтобы показать ему свои эскизы, начинаем по очереди показывать. Слово "очередь" здесь, правда, некстати, нас три-четыре человека, и мы, не сговариваясь, как-то сразу чувствовали, кто должен показывать первым, а кто последним. А бывало и так: показываешь работу свою первым, а последний еще что-то доделывает — не успел, очевидно.

Вспоминается случай, когда Иван Яковлевич смотрел как-то чьи-то работы, а на соседнем столе лежал эскиз обложки темно-вишневого цвета с серыми буквами. "Поэзия Маяковского", кажется, так называлась эта книжка. Иван Яковлевич косится одним глазом туда, где лежит эта обложка, а ее автор старается по линейке дорисовать ненаписанные буквы в эскизе. Как всегда, закончив с одним студентом, Билибин встал словно для того, чтобы поразмяться, походить по мастерской, да и подошел неожиданно к автору "Поэзии". Постоял, постоял около него и отошел, снова стал ходить по мастерской, явно что-то припоминая в уме. С легким заиканием он читает Маяковского: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. . ." И как-то сверху вниз, обращаясь к автору "Поэзии", он спрашивает:

— А не будете ли вы добры сообщить мне, по какой причине на уроках Константина Ивановича Рудакова вы исполняете портреты без помощи угольника и линейки?

Озадаченный студент не знает, что и отвечать на такой вопрос, наконец он отвечает, что нарисовать портрет по линейке нельзя. В глазах у Ивана Яковлевича восхищение и, обращаясь к нему и ко всем нам, он спрашивает:

— А почему вы полагаете, что букву можно рисовать по линейке? — Не получив ответа, он продолжает:—Портрет, несомненный, необычайно глубокий, психологический портрет должна собой представлять буква в том случае, если она нарисована художником, — делает он ударение на последние два слова, — а вот вы Маяковского без линейки и нарисовать не можете.

Еще не до конца понявший его мысль, студент пытается защищаться:

— Но ведь буква должна быть нарисована аккуратно, почему не прибегнуть к линейке?

— Полагаю, что в первую голову выразительно, — говорит Иван Яковлевич.

Как далеко это время и как поздно понимаешь глубину этих мыслей.

После летних каникул Иван Яковлевич неизменно приносил в класс те работы, которые он делал на юге. Он всегда ездил к Черному морю. Там он писал акварелью один или два очень тщательно сделанных пейзажа. Он любил показывать свои работы тогда, когда и мы привозили и показывали свои летние работы, и всегда уславливался с нами о дне показа, так как "хотел бы, чтобы и мы посмотрели его камни". Помню пейзаж с большим количеством камней, тщательнейшим образом выписанных им. Они никогда не были сухими, эти камни, и чем-то напоминали живые существа.

В 1940—1941 годах я выбрал своей темой "Конька-горбунка". Иван Яковлевич долго присматривался к тому, что я делаю, не делая никаких замечаний. Я же чем больше работал над знаменитой сказкой Ершова, тем яснее чувствовал, что работаю я с необыкновенным до тех пор желанием сделать эту сказку.

Задание было на целый год, и я взялся делать все оформление книги и одну страничную иллюстрацию. И вот, примерно через месяц, Иван Яковлевич понял, что я окончательно связал свою судьбу с "Коньком", постепенно стал показывать мне кое-какие собственные приемы в работе над сказкой. Это была его стихия, и тут я увидел, сколько вещей запоминал художник. Роль памяти в его работе, мне кажется, была очень большой. Он прекрасно помнил и мог, что называется, наизусть нарисовать любой предмет из истории — будь то русского костюма, или оружия, или архитектуры. Он был одновременно и хранителем полезнейших советов для работы над сказкой. Надо было видеть, как он умел вывести на дорогу моего "Конька", когда тот упирался и упрямо не хотел идти у меня. Он мне напоминал тогда и тонкого художника, умевшего почувствовать, что нужно показать и рассказать неопытному юноше о композиции сказки, и опытного плотника, который прекрасно знал, как срубить и поставить дом. Он щедро показывал свои приемы и никогда ничего не скрывал.

Как-то весной 1941 года Иван Яковлевич пригласил нас к себе. После того как я побывал у него тогда, мне стали особенно понятными и приложимыми к творчеству Билибина слова Глинки: "Музыку создает народ, а мы, композиторы, ее только оранжируем". С научной добросовестностью Иван Яковлевич собирал сведения по русской народной культуре. Материалы для его сказок буквально окружали его.

Мы стояли у стола, на котором лежал подробнейший контурный рисунок, подготовленный для покрытия акварелью. Иван Яковлевич иллюстрировал тогда былины и работал по своему обыкновению по десять — двенадцать часов. Последний лист этой серии так и остался не тронутым акварелью и был показан впоследствии на большой посмертной выставке художника.

Мне тогда хотелось раствориться во всем, что я видел вокруг, а Иван Яковлевич уже говорил о кистях, сравнивая их возрасты, капризы и наклонности. . .

А. И. Харшак

Иван Яковлевич Билибин... В моей памяти навсегда запечатлелся облик человека высокой культуры, разносторонних знаний. Мне посчастливилось постоянно общаться с ним в течение четырех лет, я был его учеником в графической мастерской Академии художеств, куда Билибин был приглашен профессором сразу по возвращении на Родину.

В 1937 году в мастерской были только два курса и всего тринадцать студентов, она только начала существовать. У студентов и педагогов, одинаковых энтузиастов своей мастерской, были самые тесные дружеские отношения (хотя и начисто лишенные панибратства), в основе этих отношений было глубокое уважение студентами своих педагогов. И как было не уважать людей, которые с радостью делились громадным опытом, накопленным жизнью, прожитой в искусстве.