С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Прошло некоторое время, и Исаак Израилевич, будучи в Москве, позвонил в секретариат Сталина с просьбой ускорить решение вопроса о приезде Билибина. Он узнал, что против возвращения Билибина в Советский Союз выступила группа художественных деятелей (фамилии которых не были названы). Ведь Билибин был "мирискусником", а художники этого объединения считались тогда "выразителями устремлений реакционного дворянства и крупной буржуазии".

— Но все разрешилось быстро. Я был вызван в Центральный Комитет, где мне было сказано: "Вы — директор Академии художеств, вы лучше знаете, нужен ли нам Билибин. Решайте, мы целиком вам доверяем..."

Обо всем этом Исаак Израилевич, по возвращении в Ленинград, рассказывал в кругу профессоров и был очень доволен, что вопрос о Билибине решился так быстро. Нужно сказать, что и в Академии были противники Билибина. Когда зашел разговор о том, что же будет преподавать и чему будет учить Билибин, профессор Н. высказал сомнение в целесообразности "возвращаться" к Билибину. "Искусство наше шагнуло вперед, а Билибин — это уже перевернутая страница старой книги", — сказал он.

На это Бродский ответил: "Если Билибин страница старой, хорошей книги, то, по-моему, эту книгу полезно прочитать еще раз. . ."

... Я хорошо помню тот сентябрьский день 1936 года, когда в приемную дирекции Академии художеств вошел хорошо одетый, чем-то очень знакомый, уже где-то виденный, черноглазый человек.

Заикаясь, растягивая слова, он сказал:

— Я Б-би-билибин!—и, галантно поклонившись всем сидящим в приемной женщинам — секретарше Людмиле Евсеевне, машинистке и уборщице, он всем, по очереди, представляясь, поцеловал руку.

— Свой первый визит я счел нужным нанести директору Академии Бродскому, которому обязан своим приездом. Пожалуйста, соедините меня с ним, — обратился он ко мне.

Я сказал, что Исаак Израилевич приедет в Академию только через два часа.

— Ну что ж, мы найдем чем заняться. Погуляйте, пожалуйста, со мной по Академии. Я давно ждал этого часа...

Я охотно согласился сопровождать Билибина. Мы вышли на круглый двор, весь заросший травой, прошли по нижнему циркулю, где расположен музей слепков, и поднялись наверх, в Тициановский и Рафаэлевский залы. Они недавно были реставрированы. В конференц-зале стояли леса.

— А мне друзья говорили, что Академия вся разворована и захламлена. Вранье! ..

По длинному академическому коридору прошли в библиотеку. Чувствовалось, что Билибина волновала встреча с дорогим ему домом и он был счастлив.

— А ведь я здесь ходил, вот здесь, по этой самой лестнице, по этим плитам, и было это совсем недавно. Всего каких-нибудь тридцать лет. . .

Винтовая лестница привела нас в бывшую репинскую мастерскую, откуда несколько ступенек вели на крышу, где в пристроенном стеклянном фонаре была когда-то "спальня" Репина.

— Да... да... Здесь Илья Ефимович спал и летом и зимой... Ну что ж, пока я без квартиры — я готов поселиться здесь. . .

Я сразу почувствовал в нем смешливого человека, любящего улыбку, острое словцо.

— Илья Ефимович никогда не скрывал свои затеи, он охотно показывал ученикам даже неоконченные работы... И страшно не любил, когда его хвалили. . . А нынешние профессора? ..

Он хитро подмигнул мне.

Спустившись в дирекцию, мы узнали, что Исаак Израилевич чувствует себя плохо и в Академию не приедет. Он просит нас приехать к нему.

Мы уже выходили из парадной, когда Билибин, немного смущенный, попросил показать ему, как хранятся ящики с его книгами. (Эти ящики были завезены с пристани Васильевского острова в Академию, откуда Билибин их забрал, когда получил квартиру.) Я вызвал директора академического музея Александра Владимировича Смирнова, и мы пошли в музейный запасник, где хранился багаж Билибина. Это было несколько крепко сбитых больших ящиков с таможенными наклейками и штампами.

И еще через некоторое время, почти каждый раз, когда Иван Яковлевич бывал в Академии, он заходил "проведать свою библиотеку".

— Книги — это самое дорогое, что у меня есть. Без них — меня нет.

Однажды Иван Яковлевич попросил снять крышки с ящиков, чтобы посмотреть, не завелась ли плесень, хотя помещение, в котором они хранились, было сухим и никаких опасений на этот счет не вызывало.

— Как видите, книг у меня немного, но каждая из них выхожена мною и каждая — часть моей биографии. Мои книги — продолжение моих рук. ..

Каждая связана с моими работами. Теперь я спокоен, здесь сухо, тихо, им будет здесь хорошо. . . Сказав это, он улыбнулся.

Билибин говорил о книгах как о живых, близких ему существах. Помню, что, приехав к Исааку Израилевичу, Иван Яковлевич, после первых же приветствий, благодарил его за заботы о библиотеке.

С Бродским у Билибина сразу установились добрые отношения. Они были и раньше знакомы, имели много общих друзей, встречались на выставках. Я с интересом слушал их беседу. Исаак Израилевич расспрашивал о русских художниках, живших за рубежом. Об А. Бенуа, К. Коровине, Ф. Малявине, о своих друзьях Александре Яковлеве, Борисе Григорьеве, Арнольде Лаховском. О каждом из них Билибин рассказывал очень обстоятельно, выделяя самое характерное, что он подавал как новеллу, "с изюминкой".

Помню его рассказ о Малявине, который, поселившись в Лондоне, построил в мастерской русскую печь и одевал в сарафаны английских натурщиц, чтобы писать многочисленные вариации своих "Баб". Это кормило его некоторое время.

Сарафаны висели мешком на худощавых англичанках, что дало повод Куприну сказать: "Бабы кормят Малявина, а вот он их не кормит".

Коровину Иван Яковлевич однажды посвятил целый вечер. Он очень тонко изображал его манеры, жесты, голос. Билибин осуждал Коровина за нерешительность и отказ возвратиться на Родину.

— Несносный человек, не знает сам, что хочет...

Много интересного рассказывал Иван Яковлевич об эмигрантской жизни, о Бунине, Куприне, Аверченко, об экономическом кризисе, который, по его словам, сильно "ударил художников по животу".

— А это аргумент весьма убедительный, — добавил он. — Плохо приходилось и мне. Иностранцам работенки перепадало мало. От меня требовали, чтобы я офранцузился, подписывался по-французски. Но я Иван Билибин, а не Жан Билибэн!

Очень резко Иван Яковлевич говорил об американцах, которые заполнили тогда Францию и, воспользовавшись экономическим кризисом, скупали все и всех по дешевке.

— Ах, как хотелось всунуть им какую-нибудь дребедень... Они же ни черта не понимают в искусстве. Нувориши! Нуворишки!

Помню, с каким интересом рассматривал Билибин коллекцию картин, собранную Бродским. Он хорошо знал многих художников, представленных в его собрании. Прощаясь, Иван Яковлевич обнял Исаака Израилевича: