С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

Меня поразил Иван Яковлевич, который прервал речь Павла Александровича решительным заявлением:

— А я сделаю, сделаю! Вот увидите, пойду к городскому архитектору, выступлю на совете Академии, напишу в газету.. .

Не знаю, предпринял ли Билибин что-либо в этом направлении.

Я рассказал об его активности Исааку Израилевичу, и он как-то предложил Билибину:

— По-моему, вам пора взяться за общественную работу. Давайте поедем со мной в Ленсовет, будем хлопотать о здании для нашей детской художественной школы...

Иван Яковлевич согласился. Вместе с Бродским он был на сессии Ленинградского Совета в качестве гостя.

Половецкий стан. Эскиз декорации ко второму действию оперы А. П. Бородина "Князь Игорь". 1930.

Помню Ивана Яковлевича в кругу художников, в ресторане "Золотой якорь", недалеко от Академии художеств. Этот ресторан — исторический. В нем в течение многих лет собирались художники, ученики Академии и их учителя. Здесь сложились особые традиции, своеобразный богемный быт. Когда-то неизменным посетителем биллиардной был Павел Петрович Чистяков. Ресторан этот закрылся в начале войны, а в послевоенные годы дом, в котором он находился, был перестроен, и сейчас в нем разместилось районное жилищное управление.

По примеру Корнея Ивановича Чуковского я завел свою "Чукоккалу" — альбом для рисунков, эпиграмм, памятных автографов художников, писателей, артистов. Иногда этот альбом я брал в "Золотой якорь", где часто, будучи холостым, обедал или ужинал. (Титульный лист альбома сделал Владимир Михайлович Конашевич. Он же придумал название: "Вечера на Васильевском острове, близ Академии художеств".)

Как-то вечером я застал в "Золотом якоре" большую компанию наших профессоров. За столом сидели, всегда неразлучные, Василий Николаевич Яковлев и Петр Митрофанович Шухмин, Александр Александрович Осмеркин, Павел Семенович Наумов, Константин Иванович Рудаков и Иван Яковлевич Билибин. Компания была шумная, уже было изрядно выпито. Главенствовал за столом Василий Николаевич Яковлев. Он был еще полон впечатлений от поездки в Италию и посещения Горького несколько лет тому назад. У него была удивительная память. Он мог наизусть прочесть всего "Евгения Онегина". (Однажды на пари он это сделал дома у Бродского, чему я был свидетель. Чтение длилось три вечера.)

В "Золотом якоре" Яковлев читал большой отрывок из "Слова о полку Игореве" и, кажется, "Житие протопопа Аввакума". Читал без единой запинки, поражая всех феноменальной памятью. Когда он кончил, какие-то замечания по поводу трактовки отдельных слов сделал Билибин. Василий Николаевич с ним начал спорить, но Иван Яковлевич быстро переубедил его.

Потом темой разговора стала современная французская живопись. Поводом явился приезд художника Альбера Марке в Ленинград. Павел Семенович Наумов рассказал о посещении Марке Эрмитажа; французского гостя сопровождал художник Н. А. Тырса, и Наумов рассказывал о Марке с его слов. Александр Александрович Осмеркин был в восторге от Марке, которого любил и высоко ценил, как и французских импрессионистов. Он стал петь им дифирамбы. Тут скрестились шпаги Яковлева и Осмеркина. Яковлев — горячий апологет классики — ниспровергал новых богов, называл их "модными денди". Для него в мировом искусстве не было никого выше великих мастеров итальянского Возрождения и фламандцев XVII века. Билибин занимал примирительную позицию; "И те хороши, и эти неплохи", "Разве наша водка исключает шампанское?", "Я не ретроград. Если талантливо — приемлю все. Даже Пикассо". . .

Но вообще в тот вечер он больше слушал и что-то рисовал на обороте меню. Я увидел, что он рисует Осмеркина, шаржируя его крючковатый с горбинкой нос и завивающиеся волосы, и попросил его рисовать в моем альбоме, где он уже раньше сделал рисунок "Черт". На всю страницу Иван Яковлевич нарисовал Осмеркина и очень бегло остальных, сидящих с нами за столом. Затем он приписал к рисунку стихи. Я запомнил только первые строчки:

— Сидим мы в "Якоре златом"

И говорим о сем, о том,

Я про грибы и патиссоны,

Про то, что мне по духу ближе. . .

Осмеркин же — о Барбизоне,

Версале, Шартре и Париже. . .

После начала войны я стал чаще встречаться с Иваном Яковлевичем, так как некоторое время мы жили рядом в подвале Академии, где размещалось наше бомбоубежище. Билибин с женой Александрой Васильевной Щекатихиной поселился в профессорском общежитии, в большом сводчатом помещении, которое мы называли "профессорским дотом". Напротив, в маленьком отсеке, жили я и Александр Израилевич Сегал, тогда исполнявший обязанности директора института.

Теперь черные глаза Ивана Яковлевича как-то особенно выделялись на осунувшемся, потемневшем и всегда грустном лице. Он по-прежнему следил за собой; одетый в ватник, неизменно был "при галстуке". "Это нужно, уверяю вас, это помогает", — шутя говорил он.

Вспоминаю "чаепитие" с Билибиным у меня дома, на Литейном дворе Академии. Как-то я сказал Ивану Яковлевичу, что, уходя в народное ополчение, я решил не уносить вещи из своей квартиры в здание Академии, как это сделали многие сотрудники. Мне хотелось, чтобы дома все оставалось по-прежнему, как в мирное время. Картины, книги и даже ковер на полу должны были ждать моего возвращения.

— И книги?—спросил удивленно Билибин. — Тогда пригласите меня в гости. Соскучился по книгам.

Я сказал, что в моей небольшой коллекции есть его театральный эскиз, костюм для танца "Смерть". Он захотел его посмотреть.

— Пойдемте, пойдемте. . . Этого нельзя откладывать.

Мы оделись теплей и пошли на Литейный двор. Я долго не мог открыть примерзшую парадную дверь, но потом какая-то девушка, боец противовоздушной охраны, принесла лом и помогла войти в квартиру. Там все было на месте, как в мирные дни, но все вещи, стол, кресла, картины были покрыты серебряным инеем. Мы сели на диван. Со стен смотрели на нас картины Серебряковой, Жуковского, Степанова, Бродского, Туржанского, Рериха, акварели Бенуа, Добужинского, Остроумовой-Лебедевой. Было очень тихо. За окном виделся мертвый, безлюдный двор, разбитая крыша студенческого общежития. Светило яркое, холодное зимнее солнце.

— Вам не кажется, что во всем этом есть что-то неправдоподобное, какая-то фантасмагория? Мы с вами пришли в прошлое. Здесь мои друзья- художники, мои картины и даже мебель... моя! Оказывается, это возможно, заморозить жизнь. . . А вот удастся ли ее воскресить! . .

Мы пошли на кухню. Окно там было открыто настежь, стекла выбиты воздушной волной. Весь пол замело сухим снегом. Иван Яковлевич посоветовал мне закрыть окно кухонным шкафом. "Хотя от этого теплей не будет", — буркнул он. Отодвинув шкаф, я увидел лежащий на полу окаменелый заплесневевший тульский пряник.