С Голынец - Иван Яковлевич Билибин (Статьи • Письма • Воспоминания о художнике)

— В Париже боши! Боши! —почти кричал он. — Сволочи! Вши! Вши! Расползлись по всей Европе! !. . . .!

И он долго отплевывался, как от чего-то омерзительного, грязного, что хотелось раздавить, уничтожить.

Идти нам в бывшее лермонтовское училище было далеко, и шли мы, наверное, более двух часов. Каждые двести — триста метров Иван Яковлевич просил "постоять — отдохнуть", но за разговором время прошло как-то незаметно, и вскоре мы сидели в теплой комнате начальника курсов.

После затемненных улиц свет электрического фонаря, низко висящего над столом, показался очень ярким, режущим глаза.

Василий Иванович ждал нас и уже беспокоился, не случилось ли беды. Обещанная селедка была на столе, а кастрюля с кашей, завернутая в газеты, допаривалась под солдатским одеялом.

Быстро были уничтожены селедка и каша. Мы согрелись, и Василию Ивановичу в самый раз было заговорить о своей коллекции автографов и попросить Ивана Яковлевича подписать заранее приготовленные репродукции его работ.

На столе появились открытки, прекрасно изданные еще до революции Общиной святой Евгении, с красочными воспроизведениями акварелей Билибина.

Рассматривая их, Иван Яковлевич охотно рассказывал о своих поездках на Север, о выставках "Мира искусства", о спектаклях Дягилева. Однако тема "желудка" неизменно выходила на первый план. На обороте открытки "Село Подужемье", где была изображена шатровая церковка XVII века, он написал: "Какая в этих местах семга! Кто не пробовал свежей семги, тот не может себе представить, что это за божественная рыба! Писано в дни голодовки: декабрь 1941. Ленинград. И. Билибин".

Кажется, тогда же Иван Яковлевич подарил Цветкову рисунок с изображением белых грибов, под которым написал: "Эти бы грибки, да сейчас на сковородку со сметанкой. Эх-ма! <...> 30/XII 1941". Сейчас этот рисунок с надписью хранится в собрании В. И. Цветкова.

На открытке с иллюстрацией к "Сказке о золотом петушке" Иван Яковлевич написал:

"Необычайной была моя радость, когда в один зимний день 1909 г. пришел ко мне от Третьяковской галереи В. А. Серов и отобрал у меня всю мою серию работ к "Золотому петушку". И. Билибин. 30.XI I.41".

Эта тема была поводом к интересному рассказу Ивана Яковлевича о встречах с Серовым, Репиным, Кустодиевым, Нарбутом.

Во время нашей беседы к Цветкову приходили офицеры, о чем-то ему докладывали, некоторые подсаживались к нам. Разговор невольно возвращался к теме войны, к последним новостям с фронта. Кто-то из политработников попросил Ивана Яковлевича нарисовать для газеты Гитлера, висящего на виселице.

— Нет, нет, никогда я эту гадину рисовать не буду! . . Вот, напечатайте это. И он показал на открытку с его рисунком "Змей Горыныч", на которой изображен крылатый трехглавый хищник с острыми клювами и выпущенными тремя стрельчатыми жалами. На обороте открытки Иван Яков-

левич написал: "Погоди, гадина! Русский богатырь срубит твои головы, как срубят тевтонские маковки гитлерова воинства, вторгшегося непрошенно к нам в гости! И. Билибин. 30.XII.1941".

Обратно в Академию мы ехали на военном газике. Где-то возле Мойки, рядом с красивым арочным мостиком, наша машина остановилась. Заглох мотор, и, пока шофер возился с ним, мы вышли на тротуар немного размяться. Вокруг было мрачно и безлюдно; силуэтом смотрелись темные громады домов, сиротливо стоял пустой трамвай, засыпанный снегом, у ног валялась сломанная решетка набережной. Вдали в небе сверкали отсветы багрового пламени. Мимо промчалась пожарная машина, ухнул выстрел. Шофер, не отрываясь от работы, повернув голову, спокойно сказал:

— Наши. . . А сейчас будут "ихние". ..

Но ответного выстрела не последовало. Стояла какая-то мерзлая тишина, только снег поскрипывал под ногами. Эти места были памятны Ивану Яковлевичу.

— Где-то неподалеку жил Александр Блок. Давайте читать его стихи. . .

Черный вечер.

Белый снег.

Ветер, ветер!

На ногах не стоит человек. . .

— Гениальная вещь!.. А помните, вот это:

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и мгла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,

И не было ни дня, ни ночи,

А только — тень огромных крыл. . .

Читал он тихо, размеренно, сбиваясь и повторяя отдельные строчки и слова. Стихи в его чтении хорошо отвечали настроению окружающего пейзажа, красивого уголка старого Петербурга, застывшего во мраке ночи.

Потом прочел я:

Над желтизной правительственных зданий

Крутила долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Рукою захлестнув шинель. ..

— Это чье? — как бы играя в литературные загадки, спросил я.

— Осипа Эмильевича...

Иван Яковлевич сказал это так, как будто и я, как и он, хорошо знал Мандельштама.

— А знаете, чертовски красив сейчас город. Страшно красив. Нужно запомнить его таким и когда-нибудь написать. . . Ну что ж, давайте садиться в сани. . . Стихи как будто про меня. Я ведь тоже правовед, окончил факультет права в Петербургском университете. Поехали!..

Мы сели в машину, но шофер еще не починил мотор. Сидели мы молча, приткнувшись друг к другу. Я все время толкал локтем Ивана Яковлевича, чтобы он не заснул.

Незадолго до Нового года Иван Яковлевич пришел ко мне с предложением участвовать в новогоднем вечере, который решили устроить жены профессоров.

— Наши дортуарные дамы просят придумать "что-нибудь веселое", — сказал он.

Мы стали сочинять смешные телеграммы, эпитафии и дружеские шаржи.

— Якова Германовича Гевирца нужно изобразить с пулеметом, расстреливающим "булочницу". Вот так, — и Иван Яковлевич стал карандашом развивать тему на бумаге.

(Профессор Гевирц был небольшого роста, с черной острой бородой, очень темпераментный. "Маленький Дон Кихот" — называла его Щекатихина. "Булочницей" Гевирц прозвал спекулянтку, пришедшую в "профессорский дот" менять хлеб на золотые вещи. Увидев, как она, получив за буханку хлеба дорогой браслет, стала прятать его в валенок, он закричал:

— Вас надо расстреливать! Из пулемета! Без суда! Да! Да!

Это и послужило темой карикатуры.

Второй шарж посвящался художнику Владимиру Александровичу Успенскому. Он был изображен с зонтиком, в пледе, стоявшим под винтовой лестницей во время воздушной тревоги. Виктор Александрович Синайский, автор памятника Лассалю, был изображен лежащим под рассыпавшимся кубизированным постаментом памятника. "Лассалю памятник он смастерил, а тот, гляди, его и задавил", — что-то в этом роде написали мы под рисунком. Я выразил опасение, что жанр эпитафии не очень подходит к нашему вечеру и мы можем испортить новогодний праздник.

— Уверяю, все будет хорошо. Нужно только рисунки сделать смешными, — успокоил меня Иван Яковлевич.