Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Такой богатый стол поразил мое воображение. Посадили меня на «рыдван», чтоб не мешал, под большой черный репродуктор — такой же висел и у нас дома. Передавали частушки «…хорошо идут дела у колхозного села…».

Хозяйка разложила еду по блюдечкам, всем разделив поровну, не забыв и меня. Женщинам разлила вино в граненые стаканчики, хозяин налил водки себе сам. Не помню, кто поздравлял по радио народы Советского Союза и воинов Красной Армии — я был сосредоточен на кусочках хлеба и плацинды, а коричневый хрустик поблескивал всеми цветами радуги, как салют на Куликовом поле.

Когда голос Левитана сказал: «С Новым Годом, товарищи!» все встали, кроме меня. Заиграл гимн «… нас вырастил Сталин…». Мама почти не пила, другие женщины тоже лишь пригубили вино, зато старичок опрокинул свой стакан до дна, поцеловал донышко и стал что-то оживленно говорить. Смысла его слов я не понял. В темпе дедушка произнес несколько тостов и прилег возле меня. Вскоре он захрапел. Подруга хозяйки дома спросила у нее:

— И зачем тебе этот старый пердун?

— А куда мне деваться без жилья…

Чтобы разрядить обстановку, мама стала вспоминать жизнь в станице, откуда им пришлось бежать без оглядки. Вспомнила своего отца, пропившего состояние деда.

Дед был атаманом станицы Веселая, он не хотел отдавать дочь Пелагею за весельчака Ивана Куксова. Пелагея настояла на своем, детей родила двенадцать душ, а Иван, тем временем не по дням, а по часам пропивал приданное, включая тройку хороших коней с шарабаном. Двухэтажный дом он, к сожалению, пропить не успел. Потом случилась революция.

Начали вырезать зажиточных казаков. Пришлось Пелагее Марковне с мамой и братом Николаем бежать в Одессу, остальные дети ушли в Грозный, где чечены не давали красным комиссарам глумиться над населением.

Мой дед Иван умер от «веселой жизни» в возрасте 43-х лет, не успев стать ни красным, ни белым — это не имело для него значения. Жить в двухэтажном доме могли только «враги народа» или «враги советской власти». Дальше разговора я не слышал. Заснул.

После того, как я был полностью обследован в поликлинике, нам была выдана путевка в детский туберкулезный санаторий, находившийся на Пролетарском (Французском) бульваре. Там я впервые увидел белый хлеб, смазанный сливочным маслом и другую вкусную и полезную еду. Потемнение прошло, я «очухался», как мы тогда говорили.

В противотуберкулезный санаторий каждую неделю приезжали ко мне мама с сестрой. Во время послеобеденного отдыха я лежал на кроватке, беседуя с подобными мне скелетами. Приходила няня, говорила — иди в приемное отделение, к тебе пришли. Быстро вскочив, я бежал к будке, стоявшей рядом с воротами и бросался к маме. Сестра не любила «телячьих нежностей», стояла рядом.

Мама интересовалась, как мне нравится в санатории, чем кормили на завтрак, в обед… Я рассказывал о борще с мясом, котлетах, молочной рисовой каше, о белом хлебе с маслом и повидлом, не замечая, как сестра глотает слюни и как блестят ее голодные глаза. Сытый голодного не разумеет.

Если бы мне о такой еде говорили до санатория, я бы никак не реагировал. Знал я вкус черного хлеба, ворованных яблок и макухи, супа с крупой. А сестра помнила довоенную пищу, радовалась за меня, но откуда мне было знать, что лучше бы я не отвечал на такие вопросы. Мои родные продолжали голодать…

В санатории лечилось много еврейских детей. Дома, где почти все соседи по коммуне были евреями и со мной разговаривали, как с равным, я узнал много слов (и ругательств тоже) на идише, а потому от других детей отличался разве что большей худобой.

Из разговоров я узнал, что во время эвакуации потонул пароход «Ленин». Мне очень захотелось прихвастнуть, и я рассказал, как тонул вместе с этим судном, но спасся, выплыв по-собачьи (иначе я плавать тогда не умел). Один из слушателей моей байки подошел ко мне и с таинственным видом показал на нашего ровесника:

— Колька не любит евреев — прошептал он трагически.

— А ты его любишь? Спросил я его тем же тоном.

— Нет…

— Тогда вы квиты…

— А что такое квиты? — заговорщицки спросил слушатель.

— Есть такие цветы, как «пара-цвай» — я тоже точно не знал, что это такое, но о смысле догадывался.

Через неделю меня перевели в старшую группу, где масло, сахар, халва и мясо выделялись значительно большими порциями. Наверное, мама должна была как-то отблагодарить заведующую, но у нее ничего не было. Меня вернули в младшую группу. Перед выпиской рентген показал, что я здоров.

Многих наших сверстников в то время постигла участь стать калеками вследствие шалостей с применением оружия и боеприпасов, находить которые было нетрудно.

Выяснения отношений происходили почти каждый день, и если при этом не хватало обычных оплеух, то вызывали «стукаться». Процедура была такова: весь класс выстраивался в круг на ближайшей развалке, в его центре выясняющие отношения выступали в роли боксеров и дрались до первой крови или слез, а после этого становились друзьями-товарищами.

Никогда не били одного вдвоем или втроем, как стало модно в шестидесятые-семидесятые. У взрослых проблемы были посерьезнее. «Черные вороны» ездили по ночам постоянно. Разговоры о них шли шепотом, хотя большого секрета власти из этого не делали.

Стукачей еще было мало. При румынах и немцах такая профессия среди одесситов перестала быть модной, ее почти забыли. Нужно было срочно восстанавливать советскую власть, довоенное могущество ЧК.

К нам в комнату подселили молодую женщину по имени Валентина, которая служила в МГБ в звании лейтенанта. Во сне она истерически кричала (было слышно через перегородки и двери), а иногда, оставаясь наедине с моей сестрой, рассказывала, что ей приходится стенографировать допросы. Во время дачи показаний подозреваемым ломали пальцы дверями и применяли другие виды пыток.

За такое служебное нарушение Валентина сама могла сильно пострадать, но потребность излить душу была сильнее.

Иногда она брала меня с собой, когда шла получать паек в столовой МГБ, находившейся возле центрального входа в парк Шевченко, там, где теперь Дворец Студентов. Очередей там не было. Валентине отвешивали печенье, конфеты, тонко нарезанный темный хлеб, и она выдавала мне одну конфетку и пару печений. Было понятно, что за «черную работу» ей причиталось не очень много с барского стола. Хотя тогда это было не так уж и мало.

Над нами, в комнатах Берты, проживал сотрудник МГБ довольно высокого ранга. По выходным его отвозили на охоту на «виллисе» и привозили назад с битыми зайцами и утками. Фамилия его была Воропаев. Он частенько позволял себе «расслабиться», и в таком состоянии бывал очень веселым и добродушным.