Марк Любомудров - Федор Волков

Никто никогда не видел Волкова в праздности. Он всем жертвовал главному — учебе. Настойчивость, упорство, решительность его характера обнаруживались в большом и малом. Когда однажды не хватило денег на покупку важных иностранных книг, он без колебаний заложил свою лисью епанчу и плащ красного сукна, получив под заклад тридцать два рубля.

А разве не характеризуют красноречиво Волкова ведомости с оценками по предметам, которые он посещал. Против большинства из них проставлено единодушно выраженное признание: прилежен, понятен, способен и впредь хорошая надежда есть. В корпусе он усовершенствовал знание немецкого и французского языков, «нарочито» переводил с российского на немецкий. Блеснул своими способностями в рисовании — «ландшафты и позитуры» тушью «малевал нарочито хорошо». Особое прилежание обнаружил в игре на клавикордах и в пении — свободно исполнял менуэты, польскую и итальянскую музыку, пел итальянские оперные арии. Усердно посещал танцкласс: здесь обучали менуэтам — простым и с вождением; танцам польскому и лабретань; а кроме того — позитуре (пластике) и диспозиции; деланию поклонов и реверансов. Ходил Федор и на уроки фехтования.

Волков спешил: в феврале 1754 года ему пошел двадцать седьмой год. Он жадно пополнял образование. Впрочем, торопился Волков всю свою жизнь. Он и прожил ее как бы на одном дыхании, в неукротимом и стремительном взлете, размашисто и безоглядно двигаясь навстречу призванию, без остатка развертывая свой талант и душевные силы. По свидетельству Н. И. Новикова, «в бытность свою в Кадетском корпусе употреблял он все старания выйти из оного просвещеннейшим, в чем и успел совершенно».

С поступлением братьев Волковых в кадетский корпус заметно оживилась сценическая жизнь той маленькой группы из певчих и ярославцев, которой вменено было подготовить трагедию. Теперь появилась возможность эту подготовку — выбран был «Синав и Трувор» — довести до полного окончания и показать спектакль зрителям. Репетиции вели в соседнем здании — бывшем головкинском доме (его еще называли Оперным домом, поелико в нем долго жили певчие и имели место попытки исполнять оперы).

Там и состоялась долгожданная премьера — 2 июня 1754 года. Спектакль понравился императрице. Через короткое время состоялось еще несколько представлений.

Эти спектакли таили зародыш будущего государственного регулярного театра. Ядром труппы стали четверо ярославцев во главе с Федором Волковым. С этими комедиантами и стали продолжать занятия, с января 1755 года освободив их от обязательного посещения уроков в корпусе.

На этот счет непосредственному над ними начальнику подполковнику И. Ф. Зихгейму директор Б. Г. Юсупов направил особый «ордер»: двух певчих и четырех комедиантов, «которые тражедии и протчее на театре уже представляют, в классы ходить не принуждать, а когда они свободу иметь будут и в классы для обучения наук ходить пожелают, то им в том не препятствовать». Остальных певчих велено было обучать наукам, иметь неослабное над ними смотрение и «из корпуса их никуда не выпущать».

Под руководством Сумарокова и других театральных педагогов актеры осваивали классицистскую школу игры. Классицизм требовал от исполнителя большой культуры, отточенного мастерства, надобных для понимания идей пьесы и донесения их до зрителей. Усвоение русским театром классицистской эстетики, обобщавшей опыт западноевропейского театра, помогало совершенствовать актерское искусство.

Была разработана целая система сценической игры со множеством правил, подробной регламентацией приемов пластики, движения, мимики, декламации. Эта система оказалась отчасти уже знакомой Федору Волкову — по спектаклям в Заиконоспасской академии, — ибо правила школьного театра формировались под воздействием классицизма. Теперь предстояло шлифовать обретенное, нарабатывать, упражнять новые, более изощренные приемы и средства.

Классицизм требовал от актера подражать «прекрасной природе», показывать жизнь в «очищенном от житейских, будничных проявлений виде, в формах идеализированных». Считалось недопустимым «подражать простому естественному разговору», ибо нарушатся «правила красоты». Пластику рекомендовалось тренировать перед зеркалом.

Ученики собирались в свободной классной комнате по двое-трое и, сверяясь с наставляющими текстами, занимались выступкой, жестикуляцией…

Нетрудно было согласиться, например, с советом, чтобы, находясь на подмостках вместе с партнерами, актер не думал, что он один ходит по сцене, и, если он не главное действующее лицо, не занимал бы господствующего положения. Труднее было поверить, особенно Федору Волкову с его взрывным, бурным сценическим темпераментом, в то, что каждое чувство имеет якобы лишь одну, раз и навсегда данную, «идеальную» форму выражения. Классицистская манера предусматривала точную заданность приемов — они были «раскреплены» по человеческим страстям и настроениям.

Наступал черед Ивана Дмитревского, и он садился за чтение трактата, а Федор, посматривая в зеркало, демонстрировал позы.

— Что надо делать при удивлении? — спрашивал Иван.

Федор поднимал обе руки и прикладывал их к верхней части груди ладонями наружу.

— А при выражении отвращения?

Федор поворачивал лицо в одну сторону, а руки — в противоположную, как бы отталкивая от себя нечто ненавистное. Дмитревский вновь склонился над книгой, перевернул несколько страниц. Волков заглянул через его голову в текст:

— Вот-вот, прочти-ка, что говорится о декламации и о разнообразии аффектов.

— «Декламация должна быть естественной… только в виду большого количества слушателей и отдаляющего их расстояния, голос надо давать значительно выше и сильнее…»

— Хватит, — перебил Волков. — Давай от риторики к действию перейдем. Прочту-ка я тебе лучше монолог Трувора из четвертого действия…

Федор отошел в угол, поправил прядь волос, прислонился рукой к стене, помедлил и вдруг порывисто обернулся к Дмитревскому. Тот не узнал его лица — столько отчаяния запечатлелось в нем, в глазах стояли слезы. Волков начал читать. Это был последний монолог несчастного, которого брат Синав — правитель Новгорода — приговорил к изгнанию, чтобы разлучить с Ильменой, которую сам хотел взять в жены.

Едва Волков кончил монолог, как в тот же миг за его спиной раздались аплодисменты. В дверях стоял А. П. Сумароков. Прижимая локтем папку в сафьяновом переплете, он восторженно хлопал в ладоши: