Марк Любомудров - Федор Волков

Прилетавшую из-за полночного, холодного моря-окияна синицу спрашивали, каковы там «обряды». Приезжая гостья отвечала: «Все там превратно на свете». А далее ее рассказ о «заморской» жизни обнаруживал прямые язвительно-сатирические обличения самых темных сторон Российской империи. По разным проявлениям социального зла прошелся беспощадный бич авторов, но больше всех досталось сословиям привилегированным, власть имущим.

Кто же «за морем» защищен от произвола? Прежде всего те, чьим трудом кормится страна.

И рядом злой выпад против дворянства, в праздности и тунеядстве теряющего стыд и совесть.

Ударили и по застарелой хвори — чужебесию, по пустоголовым петиметрам (щеголям на французский манер), по плодящимся без счета молодым дворянчикам — вертопрахам, не знающим родного языка, презирающим русский народ («лапотники», «смерды») и готовым душу заложить за «плезиры» европейской жизни.

Досталось на орехи и писательской братии — краснобаям, путаникам и пустобрехам.

Ненавистью к застарелому российскому пороку, ведущему к душегубству и разрушению «ума», пронизаны строки против пьянства.

Патриотизм Волкова и Сумарокова не заслонял от них противоречий и язв российской действительности, пороков (увы, распространенных!) людей разных сословий. И пожалуй, именно страстная любовь к отчизне, стремление «издевкой править нрав» были источником их обличительного пафоса. Не преувеличение ли рисуемые ими безотрадные явления, не чересчур ли сгущены краски?

Можно привести немало примеров, подтверждающих, сколько горькой правды в строках «хора ко превратному свету»: многих случаев, когда сильные и богатые не стыдились теснить и разорять слабых и бедных, а бедные не находили защиты у продажных судей, воевод и начальников.

Разве не характеризовал красноречиво положение дел, к примеру, двумя годами ранее появившийся указ Елизаветы Петровны сенату (16 августа 1760 года): «Ненасытная алчба корысти до того дошла, что некоторые места, учрежденные для правосудия, сделались торжищем, лихоимство и пристрастие предводительством судей, а потворство и упущение ободрение беззаконникам: в таком достойном сожаления состоянии находятся многие дела в государстве и бедные утесненные неправосудием люди…».

В декабре подошло время отдавать либретто маскарада в типографию. Обычно все тексты и рисунки к предстоящему действу просматривались и утверждались доверенным лицом Екатерины, главой «Канцелярии строений» И. И. Бецким.

Бецкий решительно воспротивился публикации «хора ко превратному свету». Памятуя отношение императрицы к «Слову» Сумарокова, Волков не стал к ней обращаться. А Александр Петрович в один присест сочинил новый краткий «хор», который и пошел в печать.

Титульный лист либретто маскарада «Торжествующая Минерва».

1763.

В новом варианте из-за моря приплывала не синица, а собака, и появились такие ядовитые строки вслед за вопросом о том, что «за морем»:

Огорченный Сумароков, который смотрел на маскарад как на общее их с Волковым детище, нещадно ругал Бецкого, уговаривал вместе написать жалобу императрице.

— Не надо, Александр Петрович. С Бецким ссориться сейчас нам не с руки — под его надзором денежная и хозяйственная сторона нашей затеи. Он в любимцах у Екатерины. Все дело под удар можно поставить, — отвечал Волков.

Сумароков ревниво относился к каждой своей строке, и очередная цензурная препона больно уязвила его: «Да хлестко сказано у нас. Но не вредна критика, как крысы всякие канцелярские полагают, но, напротив, приносит пользу, а вред отвращает и потребна она ради пользы народа».

— Потерпите, друг мой, ужо издадим собрание ваших сочинений и все там пропечатаем, и «Слово», и стихи о «превратном свете». А в маскараде мы их все равно исполним. Здесь я распорядитель, и Бецкий нам не указ.

Сумароков долго не мог успокоиться, сердито ворчал:

— Эта старая каналья, таскаясь по Европе, вконец офранцузился и ума русского лишился, — поминание о головах, иностранным воздухом набитых, на свой счет, видно, принял. Сразу учуял, про кого сказано.

Новый, 1763 год Волков встречал в кругу актеров своей труппы. На следующий день уговорили Федора Григорьевича покататься по Москве в санях. Он согласился, хотя забот и дел по горло. Но решил, что заодно еще раз присмотрит маршрут для будущего маскарадного шествия. По пути, на Разгуляе заехали в известный всей Москве богатый трактир, отведали пирогов с вязигой и меду с вафлями. Посетителей как и всегда было немало, в углу залы к общему удовольствию выступали песенники, гуслисты и плясуны.

Днем верхом на лошади, данной ему в пользование, Волков объезжал, проверяя ход работ, строительство гор катальных, балаганов и иных увеселительных сооружений. Екатерина, которая на зиму переселилась в головинский дворец, уже спрашивала, когда закончится стройка, да и к подготовке маскарада интерес проявляла.

Возвращаясь, Волков увидел, что на площади перед головинским дворцом заканчивала последние приготовления команда мастеров потешных огней. Из центра города к Немецкой слободе уже стекались толпы народа — смотреть объявленный по случаю Нового года праздничный фейерверк. Он был адресован императрице и символизировал «возвращение Златого века». Под конец фейерверкеры взметнули «бутку» из трех тысяч ракет, — они рассыпались ослепительной радугой, ярко осветив ночное небо и запруженные народом окрестности. От мощного разрыва задребезжали и едва не вылетели стекла из окон дворца и Оперного дома.

Через несколько дней произошла радостная для Волкова встреча — из Петербурга приехал Антон Лосенко, только что возвратившийся из заграничной поездки. Покончив с отчетом графу И. И. Шувалову, Лосенко явился к Федору Григорьевичу и снова заговорил о написании его портрета. Тот только безнадежно махнул рукой — в такое-то горячее время, когда и минуты свободной не выкроить. Где ж тут позировать. Лосенко продолжал упрямо настаивать. И тут у Волкова неожиданно родилась идея. Он предложил: