Марк Любомудров - Федор Волков

Неизвестный гравер.

План столичного города Москвы, сочиненный под смотрением И. Мичурина.

Гравюра резцом. 1739.

Многое вызывало удивление: никто отродясь не слыхивал о бабе, прозываемой Минервой, почему-то еще и торжествующей. Кроме того, кто же из горожан не помнил недавнего указа — «по улицам в платье, приличном к комедиям ни в каком, нарядясь, не ходить и не ездить». А теперь объявлены даже улицы, по которым пойдут ряженые, да еще утром, до окончания церковных служб, что давно уже запрещалось.

Волков тщательно продумал порядок маскарадного шествия. Он затребовал карту города — принесли план топографа Ивана Мичурина от 1739 года. С линейкой в руке прикидывал направление, вымерял дистанцию. Караван повозок растянется, видимо, версты на две. Двигаться будет версты три-четыре в час, да задержки и приостановки в пути могут случиться.

В просторном экипаже, в сопровождении помощников Волков объехал маршрут. Он внимательно всматривался в дорогу, определяя возможные помехи будущему шествию, отмечая неровности, заносы, гололед. За Елоховым мостом, от Разгуляя начинался небольшой подъем. По правой руке миновали церковь Петра и Павла с оригинальной островерхой шатровой колокольней. «Построена по рисунку императора Петра», — вспомнил Волков. Далее дорога покруче забирала вверх; ему подумалось, что если будет гололедица, то здесь может случиться заминка. Проехали всю Мясницкую, вдоль которой стояли богатые дворянские и купеческие особняки, свернули к Малороссейке. На Покровке и Новой Басманной проезжая часть была расчищена лучше и хорошо укатана, а вот дальше, на повороте к Яузе, последний снегопад образовал наносы — их придется убирать.

Позаботился Волков и о поддержании порядка на улицах во время шествия, и с местах для зрителей. По его требованию московская полицмейстерская канцелярия выделила для этой цели несколько сот человек из полицейских и пехотных военнослужащих команд под началом секунд-майора Григорова. Им велели прилежно наблюдать, чтобы по всей дистанции «выбоен и пригорков не было, а где оные как скоро явятся, тотчас велеть сравнивать». Все пересекающие маскарадный маршрут улицы перекрывались рогатками или бревнами, у которых ставились караулы, — «дабы оному карнавалу проезжающие люди не могли учинить остановки и препятствия». Объезжая дистанцию еще раз вместе с Григоровым и обнаружив, что на участке дороги, которая у Салтыкова моста через Яузу круто шла под уклон, слишком скользко, Волков потребовал заготовить песку — посыпать опасное место. Для удобства зрителей вдоль домов и заборов спешно сколачивали подмостки.

Главный распорядитель стремился все предусмотреть. Зная некоторые праздничные обычаи горожан и упреждая соблазн, он попросил особые пикеты выделить к кабакам (их насчитали на пути следования четырнадцать) — дабы не впускали в них «находящихся в карновале служителей, наряженных в маскарадных платьях».

Обертфоглер. С оригинала Ж. Делабарта.

Вид ледяных гор в Москве.

Гравюра резцом и офортом. Конец XVIII в. Фрагмент.

В субботу двадцать пятого января Волков провел генеральную репетицию шествия — на поле у головинского дворца. До вечера не слезал с коня — скакал из конца в конец, делая последние поправки, указуя недоделки. Смотром остался доволен — все было готово и отлажено. А теперь держись, первопрестольная, — ужо удивим тебя, матушка, и потешим! Навряд такую громадную диковину с куплетами зело забористыми довелось тебе когда-либо прежде смотреть, да и кто знает, когда еще в будущие времена увидишь…

А уже подоспела масленичная неделя — последняя перед великим постом. Обещанные горы катальные стояли во всей своей красе — издали видны поставленные на них затейливые башенки с развевающимися пестрыми флагами. И уже летели с крутизны на разбегчивых санках гуляки обоего пола. Вдоль гор, вместо барьера, в два ряда фронтом стояли пышные зеленые елочки. А неподалеку высилась изо льда и снега вылепленная и сама Масленица — толстая баба с нарумяненными щеками сидела на сковородке с двумя ухватами и торчащим изо рта помелом вместо языка. По вечерам зажигалась иллюминация из разноцветных фонарей.

Фрагмент.

А по Покровке и Басманной на Разгуляй и к горам в обгон друг друга мчались ухарские тройки с колокольчиковым звоном, с посвистом, с перестуком глухарей (так называли тогда бубны). Только снег летел из-под копыт!

— Поберегись!.. Осади!.. — надрывные крики и молодецкий, режущий уши посвист, в котором кучера соперничали друг с другом, оглашали дорогу.

Помедленнее тянулись громоздкие, высокие кареты, просторные купеческие пошевни, покрытые цветными козылбашскими коврами.

Во всех домах раздавалось шипение сковородок — пеклись традиционные масленичные блины. Начиналась истинно обжорная неделя, когда по древнему обычаю разрешалось, как тогда говорили, есть до икоты, пить до перхоты, петь до надсады, плясать до упаду. Хлебосольные хозяева зазевавшегося гостя могли укормить и упоить до полного головного помутнения. В ходу была поговорка-присказка, которая яснее ясного отражала хмельную безудержность масленичного разгула. Приходящим в гости говорили: у нас в дому только вино да пиво, а воду кладите себе в сани, годится для бани, да и вода отсюда не близко, и ходить к ней склизко, пируйте, сидите, да других не тесните, кто хочет, веселись, хоть с лавки повались.

Волков на гульбище, как и всегда, поглядывал, посмеиваясь. Друзьям, что иногда звали его попировать, гульнуть с размахом (ужо великим постом наголодаешься), отвечал весело — человек всегда призван на посту быть, а гулену бес шутя достает и в скотину превращает… Он по-прежнему был скромен в пище. Хотя теперь по указанию императрицы кушанье он получал от двора, из дворцовой кухни, которая находилась рядом. Но никаких роскошеств — разносолов диковинных или заморских — он никогда не заказывал, удивляя кухмейстеров и кухонных лакеев.

Не до праздничных развлечений было ему — неутомимому труженику — в эти дни. В среду императрица попросила трагедию дать в дворцовой зале, и непременно с его, Волкова, участием. День неудачный, в самый канун маскарада, но Екатерине ведь не откажешь.

Волков выбрал «Семиру» — свободолюбивую и патриотичную трагедию Сумарокова, где была столь близкая его душе роль — роль Оскольда. Спектакль состоялся в присутствии всего двора и множества приглашенных. И снова — триумф. Актер чувствовал себя в расцвете сил и таланта. Обычно нецеремонная и говорливая придворная публика сидела в напряженном оцепенении. Гибель Оскольда вызвала рыдания в зале. Сколько самоотверженности и нравственной силы обнаружил умирающий герой в словах, обращенных к Семире: