Борис Чичерин - Воспоминания

Одиночество последних лет жизни Чичерина скрашивалось работой, редкими встречами с друзьями и перепиской с ними. Одним из постоянных корреспондентов Бориса Николаевича был А. Ф. Кони, чутко угадавший состояние души своего бывшего профессора и старавшийся, насколько это было в его силах, сделать его закат менее мрачным.

Письма А. Ф. Кони, быть может, и не открывают новых граней личности Чичерина, но показывают объективное значение его жизненного пути, масштаб ученого, соединившего в теории и практике представление о науке и общественном благе.

А. Ф. Кони -- Б. Н. Чичерину. 15.XI.1898 г.

"Тридцать четыре года назад слушал я Вас в университете и в Ваших словах почерпал идеал правды и справедливости, от Вас в дальнейшей Вашей жизни и трудах я научился, как надо служить этим идеям".

А. Ф. Кони -- Б. Н.Чичерину. 12.II.1901 г.

"Вы знаете -- думаю даже, что Вы не можете не чувствовать той любви, которую я питаю к Вам, как живому насадителю во мне и носителю "даже до сего дни" лучших идеалов человека и гражданина".

И последнее письмо Кони, написанное им вдове Чичерина в первую годовщину его смерти, 4 февраля 1905 г.: "...он нам дал и воспитал в нас те твердые начала гражданственности, которые помогают разобраться и жить среди умственной анархии, которая обуяла теперь русское общество" {Кони А. Ф. Собр. соч. М., 1969. Т. 8. С. 144, 172, 216.} .

Литература

Струве П. Г. Чичерин и его обращение к прошлому // В кн.: Струве П. На разные темы. Спб., 1902.

Клейнборт Л. Б. Н. Чичерин // Мир божий, 1904, No 9.

Бердяев Н. Н. К. Михайловский и Б. Н. Чичерин // В его кн.: Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900--1906 гг.). Спб., 1907.

Гульбинский И. Б. Н. Чичерин. М., 1914.

Бахрушин С. Предисловие к кн.: Воспоминания Б. Н. Чичерина. М., 1929.

Воспоминания

Приготовление к университету

Мы поехали в Москву для приготовления к Университету в декабре 1844 г. перед самыми праздниками. Мне было тогда шестнадцать лет, а второму брату, Василию1, который должен был вступить вместе со мною, минуло только пятнадцать. Отправились мы двое с матерью2, которая взяла с собой и маленькую сестру3; отец4 же с остальным семейством остался пока в Тамбове. Они приехали уже в феврале следующего года. Цель поездки была подготовить нас к экзамену в течение остающихся до него семи месяцев, пользуясь уроками лучших московских учителей.

Мы приехали в Москву не как совершенно чужие в ней люди. Нас встретил старый приятель отца Николай Филиппович Павлов. Он явился к матери тотчас, как получил известие о нашем прибытии, и с тех пор не проходило дня, чтобы он не навещал нас один или даже два раза. Он взялся устроить для нас все, что нужно, хлопотал о квартире, заключал контракт о найме дома, сам возил нас всюду, знакомил со всеми, приглашал учителей, одним словом, он нянчился с нами, как с самыми близкими родными. "Хотя я не сомневался в дружбе Павлова,-- писал мой отец к матери,-- но описанное тобою живое участие, которое он принял в вас, меня глубоко тронуло. Есть еще люди, соединяющие с возвышенным умом теплое сердце, верные своим привязанностям, несмотря на действие времени".

Павлов в это время был женат во второй раз и имел семилетнего сына. Этот брак, окончившийся весьма печально, как я расскажу ниже, был заключен не по любви, а по расчету. Сам Павлов говорил мне впоследствии, что он в жизни сделал одну гадость: женился на деньгах,-- проступок в свете весьма обыкновенный, и на который смотрят очень снисходительно. Вследствие страсти к игре он запутался в долгах, а у жены, рожденной Яниш5, было порядочное состояние. Он решился предложить ей руку, несмотря на то, что сам часто подсмеивался над ее претензиями, и она охотно за него пошла, ибо у него был и блестящий ум, и литературное имя, а она была уже не первой молодости.

Каролина Карловна была, впрочем, женщина не совсем обыкновенная. При значительной сухости сердца, она имела некоторые блестящие стороны. Она была умна, замечательно образованна, владела многими языками и сама обладала недюжинным литературным талантом. Собственно поэтической струны у нее не было: для этого недоставало внутреннего огня; но она отлично владела стихом, переводила превосходно, а иногда ей удавалось метко и изящно выразить мысль в поэтической форме. Но тщеславия она была непомерного, а такта у нее не было вовсе. Она любила кстати и некстати щеголять своим литературным талантом и рассказывать о впечатлении, которое она производила. Она постоянно читала вслух стихи, и свои, и чужие, всегда нараспев и с каким-то диким завыванием, прославленным впоследствии Соболевским6 в забавной эпиграмме. Бестактные ее выходки сдерживались, впрочем, мужем, превосходство ума которого внушало ей уважение. В то время отношения были еще самые миролюбивые, и весь семейный быт носил даже несколько патриархальный характер, благодаря присутствию двух стариков Янишей, отца и матери Каролины Карловны. Старик, почтенной наружности, с длинными белыми волосами, одержим был одной страстью: он с утра до вечера рисовал картины масляными красками. Таланта у него не было никакого, и произведения его были далеко ниже посредственности; но зато правила перспективы соблюдались с величайшей точностью. Он писал даже об этом сочинения, с математическими формулами и таблицами. Старушка же была доброты необыкновенной; оба они производили впечатление Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны7 в образованной среде. Дочь свою они любили без памяти, и она распоряжалась ими, как хотела. Но главным предметом их неусыпных забот был единственный внук, маленький Ипполит, которого держали в величайшей холе, беспрестанно дрожа над ним и радуясь рано выказывающимся у него способностям. Сама Каролина Карловна, хотя несколько муштровала стариков, но позировала примерной женой и нежной матерью.

При таком настроении, она старых друзей своего мужа приняла с распростертыми объятиями, часто ходила к моей матери, звала нас к себе, готова была все для нас сделать. Дом Павловых на Сретенском бульваре был в это время одним из главных литературных центров в Москве. Николай Филиппович находился в коротких сношениях с обеими партиями, на которые разделялся тогдашний московский литературный мир, с славянофилами и западниками. Из славянофилов Хомяков и Шевырев были его близкими приятелями; с Аксаковым велась старинная дружба. С другой стороны, в таких же приятельских отношениях он состоял с Грановским и Чаадаевым; ближайшим ему человеком был Мельгунов8. Над Каролиной Карловной хотя несколько подсмеивались, однако поэтический ее талант и ее живой и образованный разговор могли делать салон ее приятным и даже привлекательным для литераторов. По четвергам у них собиралось все многочисленное литературное общество столицы. Здесь до глубокой ночи происходили оживленные споры: Редкин9 с Шевыревым, Кавелин10 с Аксаковым, Герцен и Крюков11 с Хомяковым. Здесь появлялись Киреевские и молодой еще тогда Юрий Самарин. Постоянным гостем был Чаадаев, с его голой, как рука, головой, с его неукоризненно светскими манерами, с его образованным и оригинальным умом и вечной позой. Это было самое блестящее литературное время Москвы. Все вопросы, и философские, и исторические, и политические, все, что занимало высшие современные умы, обсуждалось на этих собраниях, где соперники являлись во всеоружии, с противоположными взглядами, но с запасом знания и обаянием красноречия. Хомяков вел тогда ожесточенную войну против логики Гегеля, о которой он по прочтении отзывался, что она сделала ему такое впечатление, как будто он перегрыз четверик свищей. В защиту ее выступал Крюков, умный, живой, даровитый, глубокий знаток философии и древности. Как скоро он появлялся в гостиной, всегда изящно одетый, elegantissimus, как называли его студенты, так возгорался спор о бытии и небытии. Такие же горячие прения велись и о краеугольном вопросе русской истории, о преобразованиях Петра Великого. Вокруг спорящих составлялся кружок слушателей; это был постоянный турнир, на котором выказывались и знание, и ум, и находчивость, и который имел тем более привлекательности, что по условиям времени заменял собою литературную полемику, ибо при тогдашней цензуре только малая часть обсуждавшихся в этих беседах идей, и то обыкновенно лишь обиняками, с недомолвками, могла проникнуть в печать.