Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

Шел 1944 год. Немцы под ударами союзников отступали на всех фронтах, и толковые химики нужны были им позарез. Так Леви, став «ценным евреем», избежал первых массовых селекций. Потом он тяжело заболел, и немцы решили, что эти доходяги помрут еще до прихода советских войск. Оставляя лагерь, они всех мало-мальски здоровых мужчин отправили на марш смерти. А доходяги дождались-таки прихода советской армии, и некоторые из них умудрились уцелеть и оправиться от, казалось бы, неизлечимого недуга. Сам Леви попал в Белоруссию на пересыльный пункт и в своем романе «Передышка» с неподдельной симпатией рассказал о встречах с белорусскими крестьянами. Разоренные войной и немецкой оккупацией, они делились с бывшими узниками лагерей последней краюхой хлеба и драгоценными тогда спичками. Не все, конечно, но многие.

Все равно, Примо Леви ни на миг не забывал, да и кто бы позволил ему о том забыть, что он еврей. Поэтому неудивительно, что в романе «Человек ли это» он много и подробно рассказывает о трагической судьбе евреев в Освенциме, безразлично, богатых или бедных, умных или глупых, добрых или злых, верующих или атеистов. Достаточно было получить на рукав желтую звезду Давида, и ты обречен на гибель.

Именно эта их, в отличие от других узников, изначальная безысходность из-за одной лишь принадлежности к еврейству и смущала сильно всех московских редакторов журналов и издательств.

Примо Леви, с его муссированием будто бы извечной еврейской проблемы в странах рассеяния, для нас неактуален, утверждали редакторы в один голос — и поди попробуй их переубеди.

Ах, переводчики доказывают, что Леви — талантливый писатель европейского звучания? Прекрасно, его научно-фантастические рассказы мы охотно напечатаем.

Сам Примо Леви вовсе не был столь наивен, чтобы не догадываться, почему в Стране Советов его лагерные воспоминания остаются невостребованными.

— Понимаю, Лев, понимаю! Зачем портить вашим обывателям сон и аппетит моими рассказами о судьбах евреев Освенцима, — сказал он мне при новой встрече. — Они хотят и дальше жить в блаженном неведении, и это их неотъемлемое право. Не так ли?

Я старательно и молча размешивал сахар в стакане с крепким чаем.

— Думаешь, у нас на Западе мало таких добровольно-глухонемых? Их хоть отбавляй. — Леви отпил давно остывший чай и с печальной улыбкой заключил: — Считай, мне еще повезло, мои рассказы вы все-таки напечатали. Глядишь, со временем и «Передышку» опубликуете. В этой-то книге евреев куда меньше, чем в «Человеке». А главное, своих симпатий к людям вашей страны я ничуть не скрываю. Подождем, чего-чего, а терпения нам, евреям, не занимать.

Обнадеживать Леви я тогда не стал — стыдно все же притворяться эдаким простачком-оптимистом. Сказал только, что попыток своих не оставлю. Ну, а если хоть одна из стран-союзниц по лагерю социализма напечатает «Человек ли это», у меня появится крупный козырь — наши до чертиков не любят плестись в хвосте. И наконец мои надежды сбылись — в 1976 году «Человек ли это» опубликовали в Румынии и Польше.

Увы, и эта радостная новость прорыва мне не облегчила. В Союзе еще готовы были опубликовать «Дневник Анны Франк» — ежедневные записи еврейской девушки из Голландии, погибшей потом в нацистском концлагере. Но книгу о невиданном в истории геноциде против всего еврейского народа издать в стране победившего социализма так и не решились. Больно уж тема деликатная и опасная.

Прежде были крестовые походы с их попутными, по дороге в Иерусалим, погромами и средневековая инквизиция. Но тогда еврей хоть мог принять христианство и тем спасти себе жизнь. А гитлеровские сатрапы отправили в лагеря смерти сотни евреев, перешедших в другую веру, и среди них несколько монахинь. Недаром оба диктатора, Гитлер и Муссолини, ненавидели церковь и Христа, как бы оспаривающего их собственную божественную суть и высшее предназначение. Не случайно Муссолини в годы войны, беседуя со своим зятем Чиано, клеймил позором «этого еврея Христа». Это он своим иудейским учением погубил итальянский народ, превратив храбрых воинов в слабых, трусливых людишек. Гитлер тоже отнюдь не жаловал церковь, только не католическую, а протестантскую. И она платила ему в ответ тайной неприязнью, на большее, понятно, не осмеливаясь.

Пролетали год за годом, а феномен нацифашизма, его глубинных корней оставался неразгаданным до конца. Ведь он не укладывается ни в какие социологические и политические рамки. И что еще хуже — не поддается серьезному, логическому объяснению. Похоже, есть нечто темное и жестокое в самой природе человека.

Ну, а Примо Леви, видно, устал ждать ответа на терзавший его днем и ночью вопрос: так человек ли это?

За свою жизнь я знал семь узников нацистских лагерей и гетто, и все они были отмечены знаком обреченности.

Не избежал этой участи и Примо Леви. Смерть упустила его в Освенциме, но настигла в марте 1987 года на лестничной площадке третьего этажа его дома, откуда он вниз головой бросился в лестничный пролет.

Прошлое оказалось сильнее его крепкой воли и спасительного инстинкта самосохранения.

За два месяца до самоубийства он прислал мне из Турина поздравительную открытку.

«19.01.87 года.

Дорогой Вершинин,

нет, я не получил отправленного тобой письма, а только открытку. Полностью разделяю твои новогодние надежды. Желаю тебе и твоим близким крепкого здоровья и удачи в работе и в жизни. Буду рад каждой вести о тебе, о том, как вы там живете и сбылась ли твоя надежда „пробить“ и другие мои рассказы. Жена моя тоже крепко жмет тебе руку и шлет сердечные поздравления.

Твой Примо Леви».

Теплое, дружеское письмецо, никак не предвещавшее близкую трагедию. Тем внезапнее и горестнее стала для меня весть о смерти моего туринского друга.

С потерями друзей, а они неизбежны, надо было бы наконец смириться, да вот не могу. Особенно когда человек сам лишает себя жизни. Какое из ужасных воспоминаний толкнуло Примо Леви на прыжок в бездну, откуда нет возврата?

Наверно, и на этот вопрос, как и сам Примо Леви на свой — остались ли мы людьми в безжалостно-кровавом двадцатом веке, — я уже никогда не найду ответа.

Примо Леви по крайней мере с приходом в Турин нацистов знал точно, что его ждет, как еврея. А мой очень близкий друг и по сей день Луче д’Эрамо, наоборот, была уверена, что немецкие нацисты и уж тем более итальянские фашисты борются за правое дело, во имя светлого будущего двух этих стран-союзниц. Иначе и быть не могло.

Отец ее, бывший летчик, во времена Муссолини сделал блистательную карьеру — к сороковому году стал вице-министром авиации. Мать — из весьма состоятельной семьи — во всем безропотно повиновалась мужу, убежденному фашисту первой волны. До войны они подолгу жили всей семьей во Франции, где было еще легче поверить барабанной фашистской пропаганде. Все газеты и журналы муссолиниевского черного двадцатилетия неустанно твердили о высочайших идеалах фашизма, его редчайшем бескорыстии и благородстве. Но началась Вторая мировая война, и Луче д’Эрамо вернулась в родной Рим. Там она вскоре познакомилась с румынским графом Георгом, и два месяца спустя он стал ее официальным женихом. Жизнь складывалась бы просто счастливо, если бы не рассказы Георга о зверствах нацистов даже в союзной Румынии. Поклонники Шиллера и Гёте и там создали пересыльные лагеря для недавних советских военнопленных и антифашистов. И обращаются нацисты с ними куда более жестоко, чем древние римляне с рабами. О евреях же и говорить не приходится — их нацисты чаще всего убивают на месте, а потом голыми бросают в ров. Луче слушала его, содрогаясь от ужаса, веря ему и не веря. С отцом говорить об этом она не решалась. Он и после того, как Муссолини, свергнутый собственным «Политбюро», бежал с помощью нацистов в Северную Италию, остался преданным слугой своего хозяина. Любую самую робкую критику действий эсэсовцев отец называл «баснями злобных пораженцев и тайных врагов режима».