Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

— Но была же в рабочем лагере и забастовка! — возразил я.

— Так это всего лишь мелкий, нехарактерный эпизод, — парировал редактор.

Бесспорно, «Отклонение» — книга не только предельно откровенная, исповедальная, но и тяжелая, трагичная. Порой до отчаянья. Все так. Но за таких людей, как мой друг замечательная итальянская писательница Луче д’Эрамо, я испытываю глубокое чувство гордости.

Да, итальянские мои воспоминания столь трагичны, что может сложиться впечатление, будто большой писатель вообще не может возникнуть без жизненных катастроф. Меж тем я хорошо знал двух чудесных итальянских писателей, Итало Кальвино и Альберто Моравиа, чья жизнь сложилась более спокойно. Начну с Итало Кальвино.

Когда Моисей наставлял свой народ, то требовал от него не поддаваться ни чувству зависти и злобы, ни любви и жалости. Судить всегда, говорил он, нужно только по справедливости.

Какое емкое и точное это слово — справедливость! Насколько бы стали люди лучше, проверяй они именно им свои мысли и поступки.

Но вот незадача — почти каждый понимает справедливость по-разному; больше того, порой один и тот же человек со временем начинает воспринимать ее иначе, чем прежде. Именно так и случилось с Итало Кальвино. Он изначально видел в служении справедливости, неотделимой для него от слова «коммунизм», цель и смысл всей своей жизни.

С ним, как и с остальными итальянскими писателями, свел меня Анджело Мариа Рипеллино. А свое письмо о нем заключил такой вот грустной шуткой:

«Кальвино очень хороший писатель и прекрасный коммунист, а со временем наверняка станет прекрасным писателем и очень хорошим коммунистом. Конечно, если не убедится по пути, что коммунизм — любительская, ненаучная фантастика, которой почему-то увлеклись даже трезвые, умные люди».

Анджело как в воду глядел.

В годы войны Кальвино храбро сражался в партизанском отряде против своих и немецких фашистов и был убежденным, правоверным коммунистом. Его жизненный принцип был «сделать выбор — значит действовать». При этом всегда по велению совести.

Въедливая совесть его и подвела. Когда осенью трагического 1956 года защищать коммунизм венгерского покроя примчались в Будапешт советские танки и десантники, Кальвино выступил с публичным протестом. Он потом говорил мне, что после мучительных раздумий понял: это была чудовищная, бесчестная акция.

Ну а отсюда всего один шаг до осознания той горькой истины, что партийная дисциплина надела на его совесть намордник. И тогда он послал в свою любимую прежде газету «Унита» письмо о выходе из итальянской коммунистической партии.

«Честно признаюсь — я больше не в состоянии быть писателем, безропотно принимающим любые ее постулаты», — писал он.

А чуть раньше в журнале «Иностранная литература» появилась статья о чудесном писателе-коммунисте и преданном друге нашей советской страны Итало Кальвино. Следом в редакцию полетело письмо одного весьма бдительного товарища. Он возмущался от души таким откровенным прославлением оголтелого двурушника, тайного пособника фашистов. Автор статьи, Цецилия Исаковна Кин, прочтя то гневное послание, сразу поняла, какими это грозит ей последствиями. Она позвонила мне и попросила прийти как можно скорее. Потом мы до поздней ночи сочиняли «оправдательное» письмо. В нем мы особо подчеркнули, что Кальвино как был, так и остался убежденным антифашистом. Больше того, он вовсе не отвергает марксистское учение, а лишь усомнился, правильно ли его применяют в некоторых восточноевропейских странах.

Объяснение наше, очевидно, показалось редакции журнала достаточно веским. Тем более что она вовсе не была заинтересована раздувать громкое дело. В итоге Кальвино был вскоре реабилитирован.

Только не подумайте, будто в этом крайнем случае я прибег к тактике скрытого обмана. Кальвино был не из тех, кто говорит одно, думает другое, а делает третье. Веру в марксизм, который он воспринимал теперь как новую мораль, отвергающую лицемерные буржуазные традиции и догмы, он сохранял еще долго. До самых чехословацких событий, расстрелявших последние его иллюзии.

В 1964 году, когда венгерские страсти поулеглись, удалось опубликовать повесть Кальвино «Облако смога». Редакторы не возражали, ведь она была кругом антибуржуазная и, если называть ее сегодняшним языком, экологическая. Обо всем этом я написал Кальвино, попросив, однако, разрешения сделать небольшие купюры. Там, где он сравнивал христианскую мораль с марксистской, находя, что обе они идеалистические, одухотворенные. Понятно, для тогдашних советских редакторов подобное сближение двух «религий» было неприемлемым. В ответ я получил от Кальвино такое письмо:

«Дорогой Вершинин,

спасибо за приятные вести. А самое большое спасибо за то, что хотите перевести „Облако смога“. Я считаю эту мою повесть самой значительной из всех, и если она будет напечатана в Советском Союзе, это доставит мне огромную радость.

Вы просите у меня согласия сделать несколько купюр или смягчить мои умозаключения на страницах 561 и 562, из однотомника моих рассказов и повестей.

Должен прямо сказать, что я весьма дорожу высказанными мною там мыслями. Это — мое кредо стоической морали, которая, по-моему, никак не противоречит морали марксистской. Мысль моя такова — христианская мораль находит свое высшее выражение в благородных поступках тех, кто не верит в рай и, уж во всяком случае, не задается вопросом, существует он или нет. Иными словами, находит „рай“ в самом своем честном поступке, а не в посмертной награде. Точно так же и коммунистическая мораль особенно высока, когда человек на грешной земле ощущает себя счастливым уже потому, что поступает как коммунист. Знаю, отлично знаю, что идея моя спорная, но я и не настаиваю на своей непогрешимости. Тут все под вопросом. Но полагаю, что такая вот моральная проблема может вызвать интереснейшие, живейшие споры и в Советском Союзе.

А потому не даю согласия ни на малейшие купюры в строках о морали.

С сердечным приветом. Итало Кальвино».

Как я уже говорил, Кальвино, убежденного революционера, добил разгром «пражской весны». Но то, что великий русский писатель Владимир Набоков называл «синдром неучастия», появилось у него много раньше.

Впервые мы встретились с Кальвино в 1966 году в смоговом Турине, куда я приехал переводчиком со сборной советских фехтовальщиц — иностранная комиссия Союза писателей по-прежнему держала меня в невыездном карантине. Поединки рапиристок шли с утра до позднего вечера, и я не мог отлучиться из огромного зала «Палаццетто делло спорт» ни на час. Но один из организаторов турнира, глава отдела рекламы фирмы «Мартини», мой новый приятель Гастоне Фара, пообещал, что в последние два свободных дня он отвезет меня на своем «фиате» к Итало Кальвино.