Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

«Друг мой, берегите хрен, — наставлял он Горького, — ведь им-то и пишем».

Правда, секс, эротика никогда не были, да и не могли быть при высочайшей религиозности Льва Толстого основополагающими в его творчестве. Моравиа же именно эротизму, сексу всегда придавал главенствующее значение. И ничуть этого не скрывал, проводя, однако, четкую грань между сексом и порнографией, которую называл продажной девкой живительного Эроса. Ведь при желании, утверждал он, можно опорочить и непорочное зачатие.

Моя первая встреча с Моравиа состоялась в 1978 году в Риме, на квартире моего друга, писателя Луиджи Малербы.

В просторной гостиной на третьем, последнем этаже каменного, угрюмого на вид дома, за квадратным обеденным столом нас собралось четверо, Луиджи Малерба, его жена Анна, Альберто Моравиа и я, давний его переводчик. Годом раньше мне наконец-то удалось напечатать и в Союзе роман «Равнодушные». Беседа получилась интересной, если только это можно было назвать беседой. Минут через двадцать я убедился, что Моравиа явно предпочитает диалогу монолог и очень не любит, когда его прерывают. Лишь находчивому, быстрому на слово Малербе изредка удавалось вклиниться короткой репликой. Впрочем, и на нее Моравиа реагировал лишь односложным «пожалуй», «это вовсе не исключено», «едва ли» и невозмутимо продолжал развивать дальше свою мысль. Все сразу изменилось, когда речь зашла о моей родине, России.

— Ну как, сняли и выбросили наконец сталинские башмаки или так их разносили, что уже больше не жмут? — с вызовом спросил у меня Моравиа. И без малейшей паузы добавил: — А ведь они остались такими же узкими. Просто вы к ним за долгие годы привыкли и не замечаете этого. И никакой ремонт здесь не поможет, башмаки надо менять. Иначе при всем желании Союз далеко не уйдет.

Я неосторожно возразил, что, по-моему, сталинизм — явление вовсе не только советское, а международное. Вот и компартия Италии даже во времена Пальмиро Тольятти была по духу своему косной, догматичной. Что тут началось!

Слаженным трио Моравиа, Малерба и Анна накинулись на меня, обвинив и в антиисторизме, и в упрощенчестве, и во многих других грехах. Моравиа, на мой взгляд бездоказательно, стал мне втолковывать, что итальянская компартия явление особенное, сугубо местное, так же как сталинизм — феномен чисто советский. Да и реальный социализм — тоже. И возможны они лишь в стране, где изначально не было прочных традиций демократии. А Малерба горячо его поддержал — у итальянской компартии совсем иная основа, и она проводит политику совершенно самостоятельную. Недаром ее руководящее ядро составляют мудрые, вдумчивые политики грамшианского толка.

— Для вашего Джузеппе Гарибальди само слово «политик» было бранным, — парировал я.

Дружно, не сговариваясь, они втроем принялись втолковывать мне, что Гарибальди был великим полководцем, но политиком никудышным.

— За то его и любили простые итальянцы, изрядно устав от политиканов всех мастей, — ответил я, вовсе не собираясь сдаваться. Чем только подлил масла в огонь.

— Уж не записался ли ты, Лев, в менефрегисты (что по-русски переводится примерно как «на все наплевавший»)? — мрачно так спросил Малерба.

— Если ты имеешь в виду, кто у нас лучше и политичнее, скажем Брежнев или Громыко, то мне и впрямь на это наплевать.

Словом, согласия достичь так и не удалось, и мы перешли на темы сугубо практические.

Книги Моравиа изданы во всем мире. И в Европе, и за океаном. Но он высоко ценил свою общероссийскую славу и крепко огорчался, что мы с изрядным скепсисом относимся к позднему, «сексуальному» Моравиа.

— Это наши заумные критики придумали деление меня на раннего и позднего! — возмущался Альберто. — Нет двух Моравиа, есть писатель, верный одной-единственной теме — противостояние общества и личности. Особенно личности творческой и уже по этой причине внутренне независимой. Только я не свожу такое противостояние к социальной борьбе классов и каст. Для меня важнее противоборство между идеалом и целью в самом человеке, степень его внутренней раскованности, — продолжал он. — И тут мерилом служит и его сексуальная раскрепощенность. Кто несвободен в любви, несвободен и в своих воззрениях и поступках.

Он прервал страстный монолог, чтобы залпом осушить стакан минеральной воды, откашлялся и обратился теперь уже прямо ко мне:

— Возьмем, Лев, вашу страну, вспомним ее историю. Разве политическая несвобода не влияет на лицемерный, насквозь лживый пуританизм, до сих пор царящий у вас в литературе и в кино — голую девку у вас на экране и по сей день показать нельзя. А в литературе — сцен совокупления вы боитесь как черт ладана. И я еще не знаю, где здесь причина, а где следствие. Ложь не делится на общественную и личную, она всеохватна.

Возразить на эти его полемические выпады было трудно — сексуальное лицемерие и впрямь мало чем уступало политическому. Но меня все же не покидала мысль, что в последних рассказах и романах Моравиа секс, фрейдовские мотивы стали чересчур назойливыми, стирая тончайшие нюансы любви.

Спор затянулся до позднего вечера, и я вышел проводить Моравиа до площади Навона, где его ждала машина.

Напротив дома Малербы стоит маленький газетный киоск. Моравиа, прихрамывая — он в детстве перенес костный туберкулез — и опираясь на свою неизменную трость, подошел к киоску и спросил, остался ли последний номер «Эспрессо». Он много лет подряд вел в этом журнале кинорубрику. К счастью, нашлось целых две дюжины «Эспрессо», и здесь началось настоящее столпотворение. Прохожие узнали Моравиа, бросились раскупать журнал и просить у Альберто автограф. Радостная весть быстро донеслась до соседней площади Навона, и вскоре новые отряды фанов оттеснили меня от киоска и от Моравиа.

А тот озирался в растерянности и даже испуге — боялся, как бы в экстазе его самым банальным образом не смяли. Одна экзальтированная девица подбежала и поцеловала ему руку, другая выхватила у него трость и оторвала на память щепку.

Еле-еле мне удалось увести Моравиа на площадь, где встревоженный шофер смог наконец усадить его в машину. Отчаянно гудя и визжа тормозами, она увезла писателя домой на набережную Тибра.

Нечто подобное мне довелось видеть позднее лишь в Венеции, когда зрители едва не раздавили теледиву Рафаэллу Карра, а еще раньше — в Риме, на концерте Доменико Модуньо.

Когда исступленно-восторженно приветствуют знаменитостей вроде Марчелло Мастроянни, Альберто Сорди, Джины Лоллобриджиды, Софи Лорен, для Италии это абсолютно естественно.

Но чтобы с не меньшим восторгом, а главное, с азартом и фанатизмом футбольных болельщиков встречали писателя, мне лично видеть больше не доводилось.