Лев Вершинин - О знаменитостях, и не только…

В Италии писатель обычно популярен в кругу семьи, друзей, знакомых и лишь в редких случаях среди журналистов и читательской элиты. Поистине всенародной славы удостоился один Альберто Моравиа.

Причины такой общеитальянской популярности мне понятны. Моравиа в лучшем смысле этого слова писатель для всех — и для элиты, и для так называемого среднего читателя.

Если вы литературный гурман или сноб, то будете читать его психологические романы «Ложные амбиции», «Скука», «Презрение». Если же вам важно пульсирование обыденной, нелегкой жизни римских предместий и селений Чочарии, вы возьмете его «Римские рассказы», романы «Чочара» и «Римлянка». Выбор тут обширнейший. И что очень важно — читатель не испытывает неприятного чувства явной неосведомленности, когда писатель подавляет тебя собственной богатейшей эрудицией и философским глубокомыслием. И еще обычно романы и повести Моравиа — с крепким, динамичным сюжетом. Он в меру ироничен и резок. Ну, а юмор присущ ему органически, причем он вовсе не чурается простонародных шуток и эпитетов, подчас весьма соленых.

Редко, крайне редко удается писателю сложнейшие проблемы бытия передать в форме простой, доступной не только для весьма образованных людей, но и для обычного читателя.

Альберто Моравиа совершил такое литературное чудо, отсюда и поразительное долголетие его невиданной всеитальянской славы.

А насколько он был популярен и в Стране Советов, я неожиданно убедился во время нашей встречи с Моравиа в 1983 году.

В Рим я прилетел из Сицилии, где тремя днями раньше в составе делегации Союза писателей побывал на международном симпозиуме.

Сразу позвонил Моравиа и договорился о встрече с ним у него дома. Предупредил руководителя делегации Виталия Коротича и моего давнего друга поэта Евгения Винокурова, что, если вернусь поздно, пусть не волнуются. На всякий случай даю им телефон Моравиа.

Вдруг Коротич мне говорит:

— Лев, если это вас не затруднит, я бы тоже хотел съездить с вами к этому писателю. Есть у меня при этом и корыстная цель, — с улыбкой добавил он. — Может, что-нибудь новенькое, свежайшее для нашего журнала заполучу. — (В то время Коротич был в Киеве главным редактором журнала на украинском языке «Всесвит».)

— А меня не возьмете? — просительно сказал Винокуров.

— Тебе-то он зачем понадобился? — изумился я.

— Ну как же! Потом расскажу всем друзьям и напишу в очерке, что встречался с великим Моравиа, и уже одним этим войду в историю, — с подкупающим простодушием объяснил Женя.

Не знаю, как вас, а меня такая чисто детская откровенность растрогала.

Я перезвонил Моравиа и попросил его принять не меня одного, а тройку, только не судебную, а писательскую. Зловещее слово «тройка» было ему известно из эмигрантской литературы, и он, хохотнув в трубку, охотно согласился.

Принял он нас вместе со своей новой женой и хозяйкой дома Кармен Льера. Сам он сидел, всем телом вдавившись в мягкое кожаное кресло, а Кармен приютилась рядом на ручке того же кресла. Разговор шел на английском, которым Коротич и Моравиа владели более чем прилично. Мы с Женей Винокуровым вступали в него, лишь когда Альберто обращался к нам с каким-нибудь вопросом. А Кармен то и дело гладила его по седым волосам и морщинистой щеке. При этом, неотрывно глядя на Коротича, постепенно расстегивала, будто бы от нестерпимой жары, пуговицы на почти прозрачной блузке.

Монолог мужа она слушала в благоговейном молчании, что говорило о ее уме и женской мудрости.

Собственно, и я пришел к Моравиа с вполне конкретной целью — взять у него второй экземпляр книги путевых заметок «Письма из Сахары», которую я собирался перевести. Еще я надеялся уговорить его получить гонорар не в иностранной валюте, а в рублях.

Единственный, пожалуй, в Италии писатель, живший лишь на литературные заработки, он спокойно дал согласие на вознаграждение в «неразменных рублях», тем более что собирался вновь приехать в Москву.

Внезапно, вспомнив, видно, тот наш разговор в доме Малербы, сказал мне по-итальянски, усмешливо, хоть и беззлобно:

— «Письма из Сахары», это, конечно, хорошо, а вот опубликовать мой роман «Ио э луй» у вас, верно, до скончания века духу не хватит.

— Что значит «ио э луй»? — живо поинтересовался Коротич (слово «роман» он понял).

— Я и он.

— А кто же этот загадочный «он»?

— Детородный орган!

— О, как интересно! А нельзя ли роман сей получить для «Всесвита»? Прелюбопытная, наверно, вещь. И мы ее, может, в этом году и опубликуем.

Скажи такое другой редактор, я бы принял его в лучшем случае за фантазера, а в худшем — за беспардонного враля. Коротичу же я, представьте себе, поверил. Ведь взял он и напечатал роман Курцио, Малапарте «Кожа». Того самого Малапарте, которого советская критика назвала воинствующим трубадуром фашизма за то, что в годы войны он был военным корреспондентом на Украинском фронте. Сколько мы, итальянисты, ни объясняли, что потом он искренне и всерьез разочаровался в фашизме, который в тридцатые годы виделся ему поборником социального равенства, ничто не помогло. Один Коротич не остался глух к стенаниям итальянистов и с творчеством Курцио Малапарте украинских читателей познакомил.

Роман «Я и он» ни в одной из стран СНГ не издан до сих пор. Вовсе не потому, что Коротич побоялся печатать это и впрямь весьма эротичное, а порой и физиологическое произведение. Как известно, вскоре он переехал в Москву, где стал редактором «Огонька». И там в пылу борьбы, литературных и публичных схваток с лжепатриотами российскими и ревнителями морали ему стало не до романа Моравиа. А так, после теперешней-то порнухи, кого сейчас поразишь романом, в котором Моравиа ведет беседу, спор и философско-эротический поединок со своим пенисом.

Знаю, правда, что издательство «Радуга» собирается издать трехтомник избранных произведений Альберто Моравиа.

К большому моему горю, сам Моравиа не увидит и первого тома своих творений на русском языке. Этот отнюдь не степенный и величественный в повседневной жизни патриарх итальянской литературы скончался в 1990 году в возрасте восьмидесяти трех лет.

Да, он прожил совсем немало, успел сделать и того больше, и все равно его смерть была преждевременной. Ведь в нашем зыбком, ожесточившемся и одичавшем мире он был одним из последних писателей-гуманистов. Менялись его воззрения, литературные и жизненные пристрастия, но он неизменно оставался верен своему творческому кредо, такому простому и трудновыполнимому: какая бы на дворе ни стояла власть, нельзя обманывать себя самого и читателей, даже если они были бы этому в глубине души рады.