Полина Венгерова - Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Мы, дети, в этот вечер разыгрывали шутку, для участия в которой моя старшая сестра и я наряжались в платья няни и кухарки. Они, конечно, были длинны нам и слишком широки. Сестра изображала некую несчастную мать, а я — ее дочь, брошенную бессердечным мужем с ребенком на руках. Пусть добрые люди помогут нам теперь разыскать его, иначе я должна буду, дожидаясь его, оставаться агуне [45], то есть не смогу больше никогда выйти замуж. На вопрос, откуда мы явились, мы, изменив голос, ответствовали: «Из Крупичек». Мы держались так спокойно и серьезно, что даже наша мама не узнавала нас — в первый момент. Отец кричал: «Кто из слуг впустил сюда, в столовую, этих людей? Здесь же гости!» Мы просили подать нам милостыню деньгами или едой — и все это на самом настоящем жаргоне. Нашу просьбу спешили исполнить, предлагали еду и питье, приглашали за стол. Изображая смущение, мы занимали место за столом, удивлялись всему, чем нас потчевали, и вызывали всеобщий смех своими бесконечными вздохами. Мы были так хорошо наряжены и так низко надвигали на лоб экзотические шляпы, что нам удавалось «неузнанными» доиграть свой фарс до конца.

Сколько я помню, в Пурим у нас дома много ели, пили и смеялись. До самого утра царило веселье, чуть ли не распущенность, разрешались недопустимые в обычные дни розыгрыши и шутки. Всякая дисциплина за столом отменялась. Праздник оставлял по себе наилучшие воспоминания, а также вполне ощутимые памятные знаки: красивую бархотку или маленький флакон духов, передаваемый из рук в руки, чтобы в который раз с тем же удовольствием прочесть уже выученную наизусть этикетку; потом флакон долго хранился в комоде, пока его не извлекали оттуда по какому-нибудь важному и подходящему случаю.

Уже назавтра после Пурима ( Шушан Пурим ) моя мать начинала приготовления к празднику Песах [46](Пасхе). Она держала совет с кухаркой, и в тот же день главное кушанье — красная свекла для борща — закладывалось в кошерную [47]бочку. Через пару дней являлась торговка мукой Вихне в своей неизменной шубе и приносила на пробу несколько сортов муки для мацы [48]. Мать совещалась со старшей сестрой, из каждой пробы они замешивали тесто и пекли маленькие тонкие лепешки, пока не делали окончательный выбор. За день до Рош-ходеш [49](новолуния) месяца нисана моя сестра, осторожно усевшись подальше от хлеба, шила мешок (ибо мать не доверяла чистоплотности кухарки). Во всех приготовлениях к Песаху мать была так дотошна, что кухарка выходила из себя и начинала грубить.

Мои старшие сестры шили к празднику красивые туалеты. Портные, сапожники, модистки становились частыми гостями в нашем доме, и обсуждение с ними вопросов моды протекало подчас слишком шумно. Наступал Рош-ходеш, и в доме начинали печь мацу. Работа предстояла большая, и в ней участвовали все домашние, даже отец и мать. Уже накануне, очень рано утром, появлялась Вихне с мешком муки под шубой, которую на этот раз прикрывал длинный, под горло, передник. Сестра вносила в столовую новый белый мешок из тонкой холстины, Вихне с мукой шествовала за ней. Нам, детям, разумеется, позволялось присутствовать и помогать в подсчете тщательно отмеряемых горшков муки. Пересчитав мешочки, их завязывали и ставили в угол столовой, заботливо прикрыв белым полотном. Нам, детям, строго запрещалось приближаться к хлебу и прочей еде, и мы считали это вполне понятным. На следующее утро приходила сторожиха по прозвищу Месхия Хезихе. Будучи великим знатоком по части заквашивания капусты и закладки на зиму овощей, она с самого начала осени надзирала за выполнением домашних работ. Жила она с мужем-возчиком в мазанке при кирпичном заводе, но большую часть времени проводила у нас. Эта верная душа была глубоко предана нашей семье и пожертвовала бы жизнью ради любого из нас, детей. Я всегда видела ее в оборванном платье из ситца в голубую полоску и паре стоптанных башмаков, которые при каждом шаге готовы были свалиться с ее даже летом мерзнувших ног. Загорелое до черноты лицо было замотано некогда белым ситцевым платком, узкая красная шерстяная тесьма охватывала лоб, и два свободных конца, как крылья, висели у нее за спиной. Маленькие, глубоко посаженные глаза излучали благожелательность и благодарность.

Необычайно широкий рот с тонкими губами, казалось, умел говорить только одно: «Люди добрые, согрейте меня и дайте мне поесть».

Каждую осень мои сестры заказывали для нее юбку на ватине и другую теплую одежду. Но всякая попытка согреть это продрогшее существо терпела неудачу. Итак, являлась Месхия Хезихе. Сначала в кухне она получала полную тарелку гречневой каши. Насытившись и немного отогревшись, она тихонько подходила к столовой, просовывала голову в полуоткрытую дверь и докладывала о своем прибытии. Мать приказывала ей хорошенько вымыться; потом ее тощую фигуру облекали поверх платья в длинную белую рубашку, а голову, включая широкий рот, заматывали белым полотном. В этом наряде, сильно смахивая на привидение, она должна была просеивать муку для мацы.

Мать благословляла ее словами: «Живи весь новый год в радости со своим мужем и детками!» — и она начинала вытрясать сита — одно за другим — над приготовленным для муки столом. Как же восхитительно было наблюдать это удивительное существо за работой! Мы, дети, внимательно глядели на нее, стоя на предписанном расстоянии. Месхии Хезихе строго возбранялось разговаривать, чтобы ни единая капля слюны изо рта не упала в муку [50]. Закончив работу, она всю ночь сидела в кухне, а рано утром принималась протирать большие красные ящики, в которых целый год хранилось чистое белье, и хотя ящики никогда не приходили в соприкосновение с пищей, она самым основательным образом перемывала их своими сильными руками, чтобы они были безупречно чистыми, когда в них будут класть мацу. Потом наступала очередь деревянных столов и скамеек, тоже узнававших на себе силу щетки, которой орудовала Месхия Хезихе. Она не щадила ни единой скалки, ни одного медного противня. Столь же беспощадно она расправлялась и с двумя большими медными тазами — терла и скребла их, клала в них раскаленные железные бруски и окатывала их то кипятком, то холодной водой, пока вода не переливалась через край. Такое очищение евреи называют кашерн [51]. Потом тазы еще раз начищались до полного блеска и сверкания.

Самое главное при изготовлении мацы — вода, которую следует приносить из колодца или реки. Это считается большой мицвой — богоугодным делом. Посуда для воды на мацу состоит из двух деревянных чанов, затянутых серым полотном, ведра с большим черпаком и двух больших шестов. Отсутствующая утварь, конечно, приобреталась снова. Наведя чистоту и кошерность в большой кухне во дворе и раскалив кирпичную печь, в кухню приносили сухой смолистый хворост, который специально на этот случай целый год собирал наш старый верный сторож Фейвеле. В канун Рош-ходеш нисана во дворе перед колодцем или у ближайшей реки можно было наблюдать странное зрелище: мой отец и свояки лично направлялись к колодцу или к реке, неся на длинных шестах чаны. Набрав воды и доставив ее в кухню, они ставили чаны на усыпанную сеном скамью. Мать и мы, дети, бежали то впереди, то позади странной процессии. Молодые мужчины при этом веселились и забавлялись. Отец же, напротив, сохранял полную серьезность, так как эти обряды были для него священнодействием. Потом свояки приносили в большую кухню бережно сохраненный, тщательно укутанный в холст мешок муки. Там всю ночь находилась Месхия Хезихе, чтобы утром вовремя затопить печь. Спать ложились рано, чтобы с утра пораньше не опоздать к началу печения мацы.