Владимир Чиков - Суперагент Сталина. Тринадцать жизней разведчика-нелегала

— Иван Федорович, — прервал его размышления Иосиф, — так вы будете читать мое посмертное письмо?

Полковник Ширяев встряхнулся и, с укором метнув взгляд на него, бросил:

— Нет, Макс, я не читаю чужих писем.

— Но оно вам и не чужое. Вы же дали мне схему — план написания письма. И хотя оно адресовано жене, я уверен, что Луиза не увидит моего посмертного послания, кстати нужного не ей, а советской разведке.

Ширяев взял со стула свой кожаный портфель, вытащил из него большой конверт и, подавая его Максу, сказал:

— Вложите сами в него письмо жене, заклейте и напишите: «Луизе. Вскрыть после моей смерти». И предупреждаю вас, она не должна пока знать о нашем с вами разговоре.

Григулевич смотрел на него с обидчивой улыбкой. Ширяев, понял, что допустил оплошность сказав о том, что надо написать «вскрыть после моей смерти». Опасаясь, что Макс может передумать, схватить письмо и порвать его, полковник взял со стола написанное Луизе послание и положил его в свой портфель. «Пора закругляться, и как можно скорее», — решил он и поспешно добавил:

— Теперь я должен вас ознакомить со схемой расположения новых тайников, утвержденных Центром. — Он подал ему схему. — Запомните места их нахождения, подходы к ним и верните мне схему для уничтожения. А вот вам десять таблеток для тайнописи, заберите с собой… Вопросы ко мне есть?

— Вопросов нет, а просьба есть. Передайте руководству Центра о том, чтобы и в пятьдесят третьем году финансирование моего прикрытия не прекращалось. На двести долларов, которые я получаю сейчас от Коста-Рики, вдвоем прожить в Италии невозможно… И последнее: передайте Стояну о том, что Луиза в середине лета должна родить и потому мы оба хотели бы приехать в Москву. Мы уже три года не были в отпуске. Должны же мы когда-то отдыхать?!

— Хорошо, я передам. А сейчас, пожалуйста, за стол… На посошок на дорожку.

Полковник Ширяев первым подошел к столу и разлил в рюмки виски.

— Давайте выпьем за нашу последующую встречу!

— С удовольствием! — отозвался Иосиф и не без ехидства добавил: — Но лучше не встречаться по таким вопросам, как сегодня.

Они чокнулись, выпили, не закусывая, и начальник отдела советской внешней разведки заметил:

— Берегите себя, Макс. Вы нам очень нужны.

— Для «мокрых дел»? — съязвил Григулевич.

Ширяев пропустил его реплику мимо ушей, слегка похлопал по плечу и на прощание крепко пожал руку — это было теплое мужское рукопожатие, в котором без единого слова выражалось сочувствие, понимание, уверенность и поддержка…

Покинув виллу советской разведки в Вене, Теодоро уныло побрел по улице, ведущей к американской зоне оккупации. Он не одобрял решение Центра в отношении генерального секретаря Союза коммунистов Югославии, а оттого что разговор об этом вел с ним полковник Ширяев, чувствовал теперь антипатию к этому в общем-то хорошему человеку. «Скорее всего это потому, что я поддался на его уговоры, утратил чувство реальности, чего со мной никогда ранее не случалось, — подумал он. — Неужели в сорок лет некий безотказный прежде механизм в моем сознании начал вдруг давать сбой?.. Судьба одарила меня в разведке со сказочной щедростью, вознесла на большую высоту — я стал резидентом, послом чужой страны, о чем не мечтал никогда, а чувство такое, будто потерял в один день все, чем обладал… Странно, очень странно, как же это ты, — со злостью обращался он к себе, — слывущий в Центре успешным и везучим, так по-дурацки вляпался, попал на крючок Ширяева… Жаль, что не подумал ты во время разговора о своем будущем, о том, что жизнь не прощает тем, кто покушается на жизнь человека. Не следует забывать, что наступит такой день, когда собственный суд совести вынесет приговор. Так уж устроена жизнь со своими праведными законами, что ничто в ней не проходит бесследно. Это только кажется, что можно впоследствии ускользнуть куда-нибудь от возмездия, но скрыться от себя еще никому не удавалось…»

Эта мысль все больше и больше выводила его из себя. И даже достигнутый успех по разведывательной и дипломатической линии не радовал его. Тревожные мысли относительно будущей операции по «Нерону» бередили его душу, все в одночасье опостылело ему: и работа, и жизнь, и сам себе он опостылел, противен стал только из-за того, что все же дал согласие участвовать в операции «Стервятник». Противен ему был и город Вена, и этот серый осенний день. Словно отверженный, никому ненужный, он шел, не глядя и не задумываясь куда. Потом свернул в первый попавшийся переулок, проверился на наличие возможной слежки: хвоста, к счастью, не было. После этого он еще немного попетлял по улицам и переулкам, проверился еще раз и совершенно интуитивно вышел к тому месту, куда все равно пришел бы рано или поздно — к отелю «Амбасадор».

Собрав вещи и упаковав их в чемодан, он в тот же вечер сел в поезд, следовавший в Рим.

В купейном вагоне Иосиф оказался один и снова впал в уныние из-за своего дурацкого положения, в которое загнал сам себя, не сумев категорично отказаться от предложения Ширяева. Голова шла кругом, единственное, что облегчало положение — это возможность заявить потом Центру, что нет у него весомых оснований для поездки и встреч с Тито. Когда пришла к нему эта мысль, злость на себя погасла, он обрел через некоторое время спокойствие и незаметно уснул под монотонный стук железнодорожных колес.

Приснилось ему, будто лежит он в гробу, а вокруг стоят пьяные русские мужики с большими молотками, и один из них говорит другому: «Надо поскорее прибивать крышку, а то он поднимается и убежит». В ответ ему вторил другой голос: «Давайте гвозди и накрывайте крышку». В этот момент Иосиф хотел приподняться, но сильно ударился во сне головой о крышку гроба и тут же очнулся. Осмотрел купе: все было на месте. Только голова была словно налита расплавленным свинцом, что невозможно было шевельнуть ею. Руки тоже плохо слушались, словно чужие. Посмотрел на часы: до Милана, где он намеревался сделать остановку на два дня по делам фирмы «Карибэ», оставалось шесть часов езды. Теодоро попытался читать книгу, но чтение не снимало прежнего напряжения мыслей. «Да, убивать человека из-за того, что он в чем-то не согласился со Сталиным — это, конечно, ужасно, — сокрушался он. — Сколько все же зла на земле прикрывается высокими идеями верности интернациональному долгу, сколько низменных поступков оправдывается ими?! Конечно, каждый человек должен исповедовать какие-то идеи, но эти идеи должны быть человеческие, гуманные и справедливые. И нет, и не может быть ничего святее и дороже человеческой жизни и человеческого достоинства! А тот, кто покушается на человеческую жизнь, кто унижает человека в человеке, тот тоже должен признаваться преступником. Самое ценное на Земле — это человеческая жизнь и человеческое достоинство.