Эрвин Бартман - Тяжелые бои на Восточном фронте [Воспоминания ветерана элитной немецкой дивизии, 1939–1945]

– В офисе бургомистра вы никого не найдете, – усмехнулся солдат, задержавший меня. – Все закрыто. Вы что, не знаете, какой сегодня день?

Как оказалось, я имел глупость забыть, что сегодня воскресенье, поэтому не оставалось ничего другого, как позволить им отвести меня в тюрьму. Примерно в шесть вечера в мою камеру пришли. После долгих расспросов меня обыскали и нашли мою солдатскую книжку. Один из моих тюремщиков раскрыл ее с выражением отвращения на лице, вырвал портрет Гитлера, бросил его на пол и только после этого принялся изучать документ. Когда дознаватель вернул мне солдатскую книжку, я подобрал портрет фюрера с пола. Впрочем, никто не возражал. Ко времени окончания допроса я чувствовал себя совершенно обессилевшим от голода и жажды и решил задать вопрос:

– Прежде чем вы уйдете, разрешите спросить?

– Да, в чем дело?

– Я военнопленный?

– Да.

– Тогда вы должны обращаться со мной соответственно. С момента задержания мне не давали ни еды, ни питья. Вы обязаны меня накормить.

Американцы покинули камеру, не удостоив меня ответом. В коридоре они принялись о чем-то говорить между собой, но я не смог ничего разобрать. Вскоре один из полицейских вернулся, и мы с ним вполне мирно побеседовали, а примерно через час появились и его два товарища, которые принесли мне поднос, уставленный едой. Меня поразило количество и качество предложенного обеда: горячий суп, свежий хлеб, великолепная салями и сливки. Мне пришлось совершить над собой усилие, чтобы не наброситься жадно на еду и расправиться с ней как можно скорее.

Арестовавшие меня солдаты оставались в моей камере несколько часов, и мы болтали с ними о войне и о моей жизни в Берлине. Естественно, я тоже расспрашивал об их жизни, и вскоре выяснилось, что все трое провели какое-то время в концлагере Дахау близ Мюнхена. Американцы выглядели вполне здоровыми, и я поинтересовался, как им удалось сохранить свой вес.

– Мы просто пили много воды, – сказал один из них, поглаживая живот.

Мне показалось, что он просто насмехался надо мной. Трудно было поверить, что вода, которую они пили, чтобы заглушить чувство голода, могла позволить им оставаться такими здоровыми.

На следующее утро на пороге моей камеры появился другой охранник.

– Мне необходимо получить разрешение бургомистра на пребывание в госпитале, – сразу заявил я ему. – К тому же мне требуется перевязать раны. Когда вы позволите мне вернуться в госпиталь?

– Вы туда не вернетесь, – ответил охранник.

За предыдущий день повязки у меня на ранах изрядно загрязнились, и возникла серьезная опасность заражения. Время от времени я громко кричал сквозь прутья на двери камеры, требуя к себе внимания, однако на мои протесты никто не отвечал.

– Где те трое, что привели меня сюда? – завопил я наконец, в надежде, что мои вчерашние собеседники проявят больше сочувствия к моей беде.

– Охотятся на эсэсовцев, – расхохотался новый охранник.

Дни в одиночном заключении тянулись невыносимо долго. Не было ни малейших признаков, что у меня появится сокамерник, с которым я мог хотя бы поговорить. Изоляция начала сказываться на моем моральном состоянии. Теперь большую часть времени я проводил, думая о родителях и Ингеборге.

В один из дней дверь камеры резко распахнулась, и я вскочил с тюфяка, на котором предавался воспоминаниям. В дверях появились шесть крепких американских солдат с автоматами в руках. И все они взяли меня на прицел. Мимо них протиснулся офицер и спросил:

– Вы говорите по-английски?

– Нет, практически нет, – ответил я, изо всех сил стараясь не делать резких движений, чтобы не нервировать лишний раз охранников.

Офицер кивнул в сторону выхода, давая понять, что мне следует покинуть камеру.

На улице нас ожидали три джипа с работающими моторами, один возле другого. Охранник толкнул меня на заднее сиденье последнего автомобиля, офицер сел рядом с водителем, и мы тронулись в путь. Когда мы выехали за город, мне стало ясно, что меня везут не в госпиталь. Я попытался жестами показать, что мне требуется лечение, несколько раз заговаривал с ними по-немецки, однако офицер оставил мои мольбы без ответа.

Мы ехали мимо разрушенных деревень, где, должно быть, всего несколько дней назад шли ожесточенные бои. Судя по солнцу, меня везли на восток, и мне пришло в голову, что меня, возможно, собираются передать русским, которые остановились на Эльбе. Примерно в 25 километрах восточнее Кёнигслуттера, в Хельмштедте, джипы остановились у крыльца солидного здания. Офицер выпрыгнул из машины и подал мне знак следовать за ним, а сам начал подниматься по ступеням. Внутри мои конвоиры приказали мне остановиться в самом начале длинного коридора с прекрасным мраморным полом. Я стоял в ожидании, размышляя, что случится со мной дальше, как вдруг сзади на меня обрушился сильный удар. От неожиданности я не удержался на ногах и рухнул прямо на сверкающий мрамор лицом вниз. Однако в ту же секунду сильные руки сгребли меня за ворот и вновь поставили на ноги.

– Иди сюда, ублюдок. – Охранник бесцеремонно затолкнул меня в боковую комнату, где за столом сидели три американских офицера. Вдоль стен стояли несколько дюжих солдат, наблюдавших, как охранник усадил меня напротив офицеров.

Все трое хорошо говорили по-немецки, и на меня со всех сторон обрушился шквал вопросов. Спустя некоторое время к допросу приступила вторая группа мучителей, которые задавали мне те же самые вопросы. Мне было непонятно, что они хотели от меня узнать, но стоило мне задуматься и задержаться с ответом, как тут же следовал либо подзатыльник, либо грубый толчок в спину. В конце концов мне стало ясно, что следователей интересовало все, что связывало меня с названием «Фальке» («Сокол»). Мне пришлось довольно долго объяснять им, что полк СС «Фальке» был формированием, слепленным на скорую руку из остатков эсэсовских частей, базировавшихся в районе Шпренхагена. Естественно, никто не сказал мне, почему их так занимала судьба этого подразделения. Оставалось только предполагать, что, видимо, кто-то из солдат этого полка был в чем-то замешан, и американцы пытались сделать все, чтобы изловить его.

В ходе допроса меня несколько раз заставляли встать, затем снова усаживали на стул. Это продолжалось несколько часов, и рана у меня на ноге, и без того уже загноившаяся, начала мучительно болеть. Я попытался обратить на это внимание американцев, но те лишь отмахнулись:

– Потом, потом!

Когда допрос завершился, охранники отвели меня в находившуюся поблизости ратушу Хельмштедта, где допрос продолжался еще несколько часов. И только потом меня бесцеремонно затолкнули в маленькую тюремную камеру, где из мебели была только лавка. Еще через несколько часов мое одиночное заключение закончилось. Дверь в камеру открылась, а затем с грохотом захлопнулась за спиной офицера в форме вермахта. У него имелся при себе чемоданчик, а на руке была повязка с изображением красного креста.