Боб Дилан - Хроники. Том 1

— Я слыхал, ты фолксингер, — сказал он, и я кивнул. — Спой что-нибудь.

Я вытащил гитару и спел «Погонщиков буйволов», а он улыбнулся, посмотрел на Бёрджесса Мередита, сидевшего на складном стуле, затем снова перевел взгляд на меня и сказал:.

— Мне нравится. Значит, «оставил кости погонщика выцветать», а?

— Ну.

Он спросил, знаю ли я «Кровь на седле». Я эту песню знал, но не полностью, а лучше я помнил «Солнце в зените». Подумал, не спеть ли ее, и, может, если б стоял рядом с Гэри Купером, я бы ее и спел. Но Уэйн — не Гэри Купер. Не знаю, понравилась бы ему песня или нет. Герцог был фигурой массивной. Походил на тяжелое строевое бревно, и, казалось, ни один человек не может встать с ним плечом к плечу. В кино, по крайней мере, — уж точно. Я хотел было узнать, почему некоторые его ковбойские фильмы лучше других, но спрашивать такое было бы безумием. А может, и нет, с другой стороны… Не знаю. Как бы там ни было, мне и пригрезиться не могло, что я буду стоять на борту линкора где- то посреди Тихого океана и петь великому ковбою Джону Уэйну, когда в Миннеаполисе в тот раз я стоял лицом к лицу с Джоном Пэнкейком…

— Ты очень стараешься, но никогда не превратишься в Вуди Гатри, — говорил мне Пэнкейк, словно глядел на меня с какой-то высоченной горы, будто что-то оскорбило его инстинкты. Мало счастья оказаться рядом с Пэнкейком. Он меня нервировал. Он пыхал пламенем из ноздрей. — Займись-ка лучше чем-нибудь другим. Ты это делаешь за просто так. Джек Эллиотт уже побывал там, где ты сейчас, и ушел оттуда. Слыхал о нем когда- нибудь?

Нет, я никогда не слыхал про Джека Эллиотта. Впервые услышал, когда Пэнкейк его упомянул.

— Не слыхал, нет. На кого он похож?

Джон ответил, что поставит мне пластинки и меня ожидает сюрприз.

Пэнкейк жил в квартире над книжным магазином «Маккош» там торговали в основном разнообразными старыми книгами, древними текстами, философско- политическими памфлетами, начиная с 1800-х годов. Все соседские интеллектуалы и битники собирались там, на первом этаже старого викторианского дома всего в нескольких кварталах от меня. Я пошел туда с Пэнкейком и сам убедился: все эти невероятные пластинки у него и вправду есть, таких и не увидишь никогда, и не узнаешь, где их можно достать. Для человека, который сам не играл и не пел, — просто поразительное количество. Он вытащил и поставил мне одну: «Слово берет Джек», выпущенную на лондонском лейбле «Топик», импортную пластинку, почти совсем неизвестную. Во всех США, наверное, этих дисков набрался бы десяток, а может, у Пэнкейка одна-единственная в стране и была. Не знаю: если бы Пэнкейк мне ее не поставил, я бы ее так никогда и не услышал. Пластинка завертелась, и в комнату ворвался голос Джека. «Блюз залива Сан-Франциско», «Старый Райли» и «Блюз постельного клопа» пролетели молнией. Черт, думал я, да этот парень просто великий. Звучит совсем как Вуди Гатри, только прогонистее, подлее, а поет не те же песни Гатри, другие. Меня будто ввергли в какую-то внезапную преисподнюю.

Джек умело дразнил музыкальными трюками. Конверт пластинки был загадочен, но не зловещ. На нем персонаж вроде как беззаботный и легкий, на вид — беспутный, эдакий симпатичный бродяга седла. Одет ковбоем. Голос резкий, бьет в одну точку. Он растягивает слова и так уверен в себе, что становится тошно. Помимо этого, он играет на гитаре без усилий, беглым отработанным перебором. Голос лениво скачет по комнате и взрывается, когда захочет. Слышно, что стиль Вуди Гатри он освоил — и даже больше. И вот еще что: он блистательный актер-развлекатель, а фолксингеры обычно таким не заморачиваются. Большинство фолк-музыкантов ждут, когда ты к ним придешь. А Джек шел к тебе сам и хватал тебя. Эллиотт, на десять лет меня старше, действительно ездил вместе с Гатри, учился его песням и стилю из первых рук и полностью ими овладел.

Пэнкейк был прав. Эллиотт недосягаем. У него было еще несколько пластинок Рэмблин Джека — на одной тот пел с Дерроллом Адамсом, своим приятелем, певцом из Портленда, который играл на банджо, как Баском Ламар Лансфорд, и пел сухо и лаконично-остроумно, что идеально подходило Джеку. Вместе они звучали, будто кони в галопе. Они делали «Больше одной красивой девчонки», «Блюз озабоченного человека» и «Смерть Джона Генри». А вот сам по себе Джек был нечто. На обложке его пластинки «Слово берет Джек» можно чуть ли не глаза его разглядеть. Они что- то говорили, только я не знал, что именно. Пэнкейк давал мне слушать эту пластинку много раз. Она поднимала настроение, но в то же время швыряла меня вниз. Чуть раньше Пэнкейк обмолвился, что Джек — король фолксингеров, городских уж точно. И слушая его, не приходилось в этом сомневаться. Не знаю, хотел ли Пэнкейк меня просветить или обломать. Не важно. Эллиотт двинулся дальше Гатри, а я пока застрял где-то в пути. У меня и близко не было той убедительной манеры себя держать, которую я услышал на пластинке.

Я бочком выбрался из квартиры, снова очутился на холодной улице и бесцельно побрел. Мне словно некуда было идти, я себе казался каким-то мертвецом, что блуждает по катакомбам. Будет трудно не поддаться воздействию такого парня, которого я только что услышал. Хотя придется изгнать его из сознания, забыть обо всем, убедить себя, что я его не слышал и вообще его не существует. Он все равно за границей, в Европе, в добровольной ссылке. США к нему еще не готовы. Вот и хорошо. Пусть там и сидит, а я пока буду и дальше охотиться за песнями Гатри.

Через несколько недель Пэнкейк опять услышал, как я играю, и довольно быстро дал понять, что мне его не одурачить: раньше я имитировал Гатри, а теперь имитирую Эллиотта. И что, я вправду считаю себя ему ровней? Пэнкейк заявил, что мне, наверное, лучше вернуться к рок-н-роллу, — я же раньше его играл, правда? Не понимаю, откуда он узнал: может, он к тому же еще и шпион, — только в любом случае дурачить я никого не собирался. Я просто делал то, что умел, с тем, что у меня было, там, где я оказался. Но Пэнкейк был прав. Нельзя взять пару уроков танцев и думать, что ты Фред Астэр.

Джон был одним из классических фолковых снобов. Такие свысока поглядывали на все, что отдавало коммерцией, и высказывались по этому поводу открыто: такие группы, как «Бразерс Фор», «Чад Митчелл Трио», «Джорнимен», «Хайвеймен» — фолковые снобы считали их всех эксплуататорами святынь. Ладно, у меня от них тоже оргазмов не случалось. Но никакой угрозы они не представляли, поэтому, в общем и целом, мне было на них наплевать. Большинство фолковой тусовки смешивали коммерческий фолк с грязью. Популярное представление о фолк-музыке — это «Вальсирующая Матильда», «Коричневый кувшинчик» и «Песня банановой лодки». Такое несколько лет назад мне нравилось, и я не испытывал нужды как-то это принижать. Честно говоря, снобы имелись и на другой стороне — снобы коммерческого фолка. Эта братия свысока смотрела на традиционных народных певцов, считая их старомодными и покрытыми паутиной. Большой культ и несколько пластинок были у Боба Гибсона, чистенького коммерческого фолксингера из Чикаго. Если он заглядывал на твое выступление, то обязательно садился в первый ряд. После первой или второй песни, если ты оказывался недостаточно коммерческим, слишком сырым или зазубренным, он мог вызывающе встать, устроить скандал и выйти из зала прямо посреди номера. Никакой ничейной территории: похоже, все вокруг были снобами — не теми, так другими. Я пытался не терять перспективы.