Андрей Жариков - Солдатское сердце

Не было сомнений, что назначенный старшим сарая Чубан — один из тех, на которых гитлеровцы опирались и с помощью которых зверски управлялись в своих многочисленных лагерях смерти. Но тысячи советских граждан, оказавшись в фашистских лагерях узников, оставались несгибаемыми, и было немало случаев, когда смельчакам удавалось уничтожить охрану и уйти к партизанам или пробраться через линию фронта к своим войскам. Из лагеря, расположенного в безлесном районе, где находился Петр Косенко, побег был невозможен. Но он не пал духом. Строгий режим, колючая проволока, истязания палачей, гнусные доносы предателей не сломили воли комсомольца. Скудная информация о действительном положении на фронте, которую он получал от поступающих в лагерь новых партий, нескрываемая ненависть к фашистам помогали ему сохранять надежду и уверенность в скорой победе. Свою убежденность в неизбежности разгрома врага Петр вселял в души товарищей.

…Устал, продрог в тот день Петр. На ужин была холодная овсяная похлебка и пропахший бензином кусок хлеба. Только сон мог восстановить силы, но Косенко не спал всю ночь. С волнением ждал он, когда настанет утро, представлял, как вместе с Федоровым пойдет в «нижний» сарай, где встретится с человеком, который знает Георгия Константиновича Жукова.

Но встреча с незнакомцем не дала Пете ни радости, ни утешения. Человек, к которому Федоров привел его, лежал в дальнем углу на полу в тяжелом состоянии. Голова забинтована, видны лишь глаза и рот. Он попросил пить. Петя принес ему котелок воды из ручья, отдал сухари, которые берег в кармане на случай побега.

— Я слышал, что вы знакомы с генералом Жуковым? — спросил Петр. Больной ответил не сразу. Ему нужно было набраться сил, чтобы произнести хоть слово. К тому же у него, по-видимому, была высокая температура.

— Молоденький ты, как мой Володя. Как же угодил сюда?

— Я сын генерала Косенко, может, слышали?

— Нет, такого не слыхал. А вот Жукова приходилось видеть. Приходил он к нам на передовую. Володя мой приглянулся ему, хотел в военную школу послать. Не сбылась мечта Лыковых.

— И я мечтал в военное училище поступить, — сказал Петя, когда Лыков замолк. — И что потом? Кем он, Жуков, стал?

— Кем же, командующим фронтом. Это мы с ним еще под Ельней. Вот она, Ельня родная, и приняла моего сына в свою землю. Я, говорит, папанька, дома побываю, когда Ельню освободим, и тогда в военное училище поеду. И не дожил до взятия Ельни. В атаке погиб. Похоронил его в братской могиле. Видно, не суждено было ему слезы лить, как мне. Мать при бомбежке убита. Дочка еще у меня была, маленькая совсем — три годика. Наташа… Сожгли. Нет, это даже не звери — чудовища! Ух, злой я на них! Хорошо погнали мы фрицев. Верст двадцать драпали от нас. Потом опять оборона. В последнем бою в рукопашной схватке граната разорвалась над головой… Вот и оказался здесь…

— И больше с Жуковым не встречались? — спросил Петя, затаив дыхание.

— Издалека еще один раз его видел. Спешил куда-то с генералами. Знал, если доложу, что сына не уберег, рассердится он на меня. И поделом! Не хотел его расстраивать. Я видал, какими ласковыми отцовскими глазами глядел он на Володю моего, когда приходил на высоту под Ельней. Может, у самого такой же оголец на фронте.

— У него дочери, — сказал Петя. — Нет сына.

Лыков долго молчал, а потом спросил:

— А ты, видать, Жукова знаешь? Убьют они тебя, сынок. Крепись.

Петя кивнул головой.

— Будем бороться! Ну, извините, отец, тоже крепитесь.

Человек закрыл глаза, выдавив две прозрачные слезинки. Они упали на грязный бинт и нырнули в него.

Когда Петя встал с нар, он заметил возле двери Чубана.

— До свидания, — прошептал Петр и притронулся к горячей руке безнадежно больного человека.

Чубан заметил его:

— Марш отсюда! Ассистент цирульника! Зачем шныряешь по казармам? А ну, вон отсюда!

Кто-то из больных, томившихся в этом сарае, ответил за Петю:

— И мы знаем, зачем холуи ходят по этим вонючим сараям! Для тебя и фашисты не завоеватели, а спасители. Брата родного в петлю засунешь! Шкура продажная!

Поднялся такой негодующий шум, что «блюстителю порядка» фашистскому псу Чубану ничего не оставалось, как уйти в свой сарай. Но он отомстил Пете: нещадно избил его, и через несколько дней Петю увезли в другой лагерь узников.

В еловый сумрачный лес в двух километрах от платформы Перхушково, где разместился штаб Западного фронта, Георгий Константинович въехал с тяжелым чувством. Далеко ли Москва? Минут тридцать на электричке. Дальнобойная пушка от Перхушково свободно достанет Красную площадь. Подумав об этом, командующий ответственного в тот момент фронта, созданного, по существу, заново, еще больше помрачнел и зябко передернул плечами.

— Вот ваша хата, — сказал начальник штаба фронта Соколовский, сидевший в «эмке» позади. — Дымок идет, подтапливают. Озеришко напротив, рыбка, говорят, есть.

Георгий Константинович не ответил. Словно не расслышал, о чем сказал генерал.

«Эмка» подпрыгнула, наехав на выступающий горбом корень ели, и замерла против крылечка. Подкатила и машина с охраной.

Генерал Соколовский вышел из машины первый. Стройный, высокий, в новой, защитного цвета телогрейке, туго перетянутой широким офицерским ремнем, он казался моложе своих сорока лет.

Георгий Константинович заметил, что на лице начальника штаба не было ни малейшей тени озабоченности или тревоги, как это было еще утром, когда ехали в штаб 16-й армии генерала Рокоссовского.

Армия Рокоссовского получила приказ не допустить прорыва гитлеровских войск на Волоколамском направлении. Всегда сдержанный, застенчивый, в трудные минуты сражений умеющий улыбнуться и подбодрить подчиненных, генерал Рокоссовский вспылил: «Чем я сдержу, товарищ начштаба фронта? Чем я заткну эту широкую пробоину? Нет у меня больше ничего!» — «Жуков отдает тебе все войска, ранее предназначенные для 20-й армии, — ответил Соколовский. — Двадцатая сражается западнее Вязьмы в окружении. Принимай, Костя, свежие дивизии и действуй!» — «Вот за это спасибо, друг!» — ответил Рокоссовский, и от этого «спасибо» стало легче на душе. Можно быть уверенным, Рокоссовский все сделает, чтоб войска не дрогнули. Сейчас же поедет в дивизии, и непременно верхом на коне, и своим спокойствием, улыбкой и каким-то необъяснимым сердечным теплом не потребует, нет, попросит людей стоять насмерть, и эта просьба будет выполнена.

Когда командующий вышел из машины и стал на мшистую землю возле ели, он ощутил непослушность своих ног. За день в пути они отекли, и Георгий Константинович, сделав два-три нешироких шага, опять остановился.