Валерий Воскобойников - Утренние колокола. Роман-хроника

– «Три талера штрафа за старого пса!» – декламировал Клаузен из Шамиссо.

А Фридрих читал гетевского «Прометея».

– «Нет никого под солнцем ничтожней вас, богов!»

– Тише, тише, – смеясь, успокаивал Клаузен. – Вы всполошите своим чтением всех филистеров, и тогда мне не быть твоим учителем, а тебе – моим учеником.

Многие книги Фридрих прочел в тот год благодаря учителю словесности и истории.

Доктор Ханчке относился к этой дружбе снисходительно.

– Я смотрю, Фридрих, и вас увлек наш эльберфельдский Зигфрид? – спросил он за ужином в начале их дружбы с Клаузеном. Каждый год он кого-нибудь да увлекает.

– Вы сами говорили, что коллега Клаузен – человек достойный и самый дельный из учителей.

– Говорил, – согласился доктор Ханчке и посмотрел на Фридриха, как бы решая, стоит продолжать разговор или нет. – Но, к сожалению, коллега Клаузен – человек увлекающийся чересчур. Иногда он говорит там, где следовало бы промолчать. И я бы не хотел, чтобы его урок посетил пастор Круммахер…

Бланку трудно давалась латынь. И всякий раз, когда доктор Ханчке вызывал его отвечать, лицо у Бланка становилось мученическим, словно шел он в последний путь на смерть, а не к доске.

И пока Бланк, путаясь, спрягал глаголы, всем было скучно, каждый занимался чем мог.

Таким и нарисовал его Фридрих во время урока латыни и перебросил шарж Греберам. Те подписали внизу «великий страдалец» и пустили рисунок дальше. Рисунок передавали из рук в руки, пока он не попал к тихоне Плюмахеру.

– Господин Плюмахер, что это вы так весело разглядываете? – спросил вдруг Ханчке. – Подайте, пожалуйста, листок сюда.

Плюмахер, боязливо опустив голову, понес листок к кафедре.

Ханчке приблизил рисунок к глазам, осмотрел его, почти нюхая, и неодобрительно качнул головой.

– Очень остроумно! И это вместо того, чтобы помочь товарищу овладеть великой латынью! Получите замечание в кондуит!

Конечно, Плюмахер сам был виноват, что попался со своей неловкостью. И ничего страшного не было в этом замечании, ну, накажет его отец дома. Отцы всех наказывают.

Но шарж-то все-таки нарисовал Фридрих, и ему казалось, что все с ожиданием смотрят теперь на него.

Он поднял руку.

– Господин Ханчке, это моя вина, потому что рисунок мой.

Ханчке с удивлением посмотрел на Фридриха. Это было редкостью, когда ученик сам сознавался в содеянном.

– Осознание вины достойно похвалы, Фридрих, – Ханчке сам не заметил, как назвал его по-домашнему, – но в таком случае, я вынужден и вас наказать тоже. Пожалуйста, ваш кондуит.

Фридрих был рад этому. Все знали, что он живет у ректора на пансионе. И если бы ректор не написал замечания, решили бы, что к Фридриху он относится снисходительней, чем к остальным.

Когда до конца урока оставалось несколько минут, Ханчке вновь вернулся к рисунку.

– Однако я должен заметить, что автор верно передал основные черты внешности и характера своего товарища. Скоро у нас гимназический вечер. Я думаю, если бы вы, Фридрих, сделали десяток – два таких шаржей, мы бы их развесили по стенам.

Так получилось, что героем вечера сделался не какой-нибудь старшеклассник, как это бывало обычно, а еще недавно никому не известный ученик. Сначала все разглядывали его шаржи, потом он же читал баллады.

Прежде они читали книги какие попадутся, лишь бы были в них приключения. Теперь же увлеклись рыцарскими романами.

Возможно, что толкнули на чтение этих романов «Нибелунги». А может быть, возраст такой настал.

В каждом из романов отважный герой совершал подвиги ради прекрасной дамы, имя которой он хранил в сердце своем.

– Опять эта отвратительная безделица! – в который раз возмущался отец, отнимая у пришедшего на воскресенье сына очередную книгу. – Ты достаточно взрослый, и неужели, как прежде, мне наказывать тебя?

За этот год Фридрих сильно вырос. Дед был смертельно болен, мама уехала к нему, в Хамме. Отец как-то не сдержался и написал ей о сыне:

«С внешней стороны он стал учтивее, но, невзирая на прежние строгие взыскания, по-видимому, не научился безусловному послушанию даже из страха перед наказанием. Так сегодня, к своему прискорбию, я снова нашел в его конторке скверную книжку из библиотеки – рыцарский роман из жизни тринадцатого века. Поразительна беспечность, с которой он оставляет подобные книги у себя в шкафу. Да сохранит бог его душу; часто меня берет страх за этого превосходного в общем юношу».

И вдруг все переменилось само собой.

Сколько раз он шел рядом с отцом и матерью в церковь и думал: «Господи, сделай так, чтобы отец, которого я очень люблю, не был бы так строг со мной!»

В последнее воскресенье отец вырвал из рук Фридриха пьесы Аристофана.

– Но отец, они написаны на греческом! – не сдержал себя Фридрих.

– Для того, чтобы учить греческий, читай «Илиаду»!

Оказывается, отец был убежден, что «Илиада» нужна лишь для укрепления познаний в языке.

Сколько раз Фридрих смеялся над набожностью филистеров, которые, отмолив свой грех в кирхе, направлялись в кабак, где подавалась дешевая прусская водка.

И вдруг он сам стал молиться еще более истово, чем они. Не переставая, стал думать и говорить о боге.

Он и сам не помнил, когда это началось, случилось с ним.

Последние месяцы его постоянно тревожили одни и те же мысли, не отпускали даже ночью. Их было множество – таких ночей, когда луна пробивалась сквозь занавеси, а он лежал в постели, сжимал в бессилии кулаки, вопросы переполняли его, распирали душу и разум, но ответа на них не было – было лишь бессилие.

Раньше все казалось простым: вот мама, вот папа, братья, сестры, другие родственники, знакомые и незнакомые люди. Жить надо так, как живут они. А они живут, как велит им бог и пастор в церкви. Жить надо не слишком задумываясь, потому что сомнения – грех, их надо гнать прочь.

А если задумаешься, поддашься вопросам, то становится страшно. И Фридриху сейчас было страшно.

«Кто я? Зачем я? Есть ли смысл в моей собственной жизни? А в жизни моего отца? А другие люди – зачем живут они? Неужели и вправду – лишь для того, чтобы родиться, прожить кое-как, главную часть жизни посвящая молитвам, а потом умереть». Иногда ему казалось, что он рядом с тайной. Все уже знают ее, потому и живут спокойно, лишь для него одного она сокрыта. Еще чуть-чуть, она откроется и для него. Он уже смутно ощущал это открытие, откровение, а потом словно ударялся о стену. Ночами, не найдя ответа, он плакал, а потом засыпал быстрым, беспокойным сном.

Днем он забывался, идя рядом с Греберами и Бланком, весело шутил. Но вдруг те же мысли, то же тревожное чувство пронзали его, как удар. И он замолкал, был рядом с друзьями, но далеко от них в непонятном и странном мире.