Владислав Микоша - Я останавливаю время

Мама встала на колени перед висевшей в углу иконой и начала молиться…

Первый день явки мобилизованных на призывные пункты был объявлен на завтра, 23 июня, и у меня был еще целый день.

Когда волнения немного улеглись, мы отправились к моему брату на Большую Калужскую улицу. Первое, что меня сбило с толку, когда мы вышли на улицу, — это Москва. Она была яркой, солнечной, праздничной, сверкала чистотой и была вся в цветах. Небо было глубоко синим, и в его прозрачной синеве с веселыми криками носились ласточки. Весь облик столицы находился в полном противоречии с настроением людей, вышедших на улицы и площади, со страшным словом — «война».

Мне казалось, что со словом «война» все должно потускнеть — и небо, и город, и в парках цветы, и умолкнуть птицы…

Мы шли по Москве, заполненной народом больше, чем в обыкновенное летнее воскресенье. Казалось, вся Москва вышла сегодня на улицы, чтобы последний раз увидеться, посмотреть друг другу в глаза и уйти туда, откуда, быть может, никогда не вернешься назад…

На улицах было шумно и напряженно, все были на пределе какого-то горестного взвода, на острие гнева невысказанного, но вот-вот готового взорваться… Москвичи шли целыми семьями, каждая в своем направлении, с детьми на руках, с детьми за ручку, с бабушками. Все говорили, спорили, плакали, размахивали руками, грозили кому-то кулаками.

— А Сталин-то на что? Он им покажет, где раки зимуют! Не жить теперь Адольфу! — орал на всю улицу огромный рыжий детина, с красной от выпитого рожей.

Он грозил кулачищем и матерился откровенно, никого не стесняясь, от всей души. Его изо всех сил старалась удержать маленькая женщина, сама не в силах сдержать рыданья. За ее юбку держался и ревел такой же рыжий мальчонка…

Пока мы добрались до Большой Калужской, на нас обрушилась лавина эмоций — патриотизма, открытого горя, безнадежности и бодрого оптимизма.

— Через месяц-другой мы будем в Берлине! Вот увидите! Я не шучу! — говорил, зная, что его слышат все в трамвае, молодой, с розовыми ушами и голубыми петлицами, лейтенантик.

— Вы думаете, это как же так? Это фора! Фору мы ему даем — завлекаем! А потом как хватанем за горло!

— А ты, пацан, знаешь, сколько эта фора стоит нам? Ты думаешь, он дурак, твой Адольф? — вдруг осек лейтенантика пожилой, в засаленной робе, человек.

— Это ты брось, папаша! Это не наши слова!

Лейтенантик забегал глазами, покраснел, ища поддержки, но в трамвае стало тихо, все неприветливо смотрели на лейтенантика, а пожилой человек поспешно сошел на первой же остановке.

— Вот видали такого! Есть еще у нас такие! Трусы, паникеры! Жаль, смылся! Я бы его отвел куда следует! — не унимался лейтенант.

— А ты лучше покажи себя там, чем здесь среди стариков и баб махать руками и грозить! — отчитала его седая женщина, прикладывая платочек к покрасневшим глазам.

— А что, вот и покажем.

Когда мы в троллейбусе возвращались домой, подвыпившая компания затянула под гармошку «Последний нонешний денечек»… Стало грустно невыносимо, многие женщины, не скрывая слез, плакали. Не выдержала и моя мама, пришлось выйти, и дальше мы не решились ехать — пошли пешком. Вот только теперь я увидел, как изменилась Москва и как она стала не похожа на довоенную, счастливую, беззаботную, веселую… Горе, беда и тревога постучались в наш дом…

«…Нам некуда отступать — позади нас море. Помни же — не верь отступлению. Пусть музыканты забудут играть ретираду. Тот изменник, кто потребует ретираду. И если я сам прикажу отступать — коли меня». Корнилов сказал это своим солдатам за несколько недель до первой бомбардировки Севастополя, за несколько недель до своей гибели. Я пытаюсь связать воедино прошлое и настоящее, понять те закономерности и связи, которые невидимой нитью соединяли те одиннадцать месяцев первой обороны, и Севастополь сорок первого…

Я вспоминаю свои довоенные встречи с Севастополем — и ту давнюю, с Кауфманом в 1932 году, и последнюю предвоенную, чуть не закончившуюся для меня трагически, но такую светлую до возвращения в Москву, — и они сливаются в единое ощущение праздника…

…Город замер, высеченный из золотистого камня. Его миниатюрные, увитые виноградом домики с красными черепичными крышами, оживленные лепестками бескозырок, кривые улочки, переулки, лесенки, веселые бульвары террасами сбегают к прозрачным бухтам и роняют в них бронзовые отражения героев легендарной обороны прошлого века. Сошел в теплые воды бухты и остановился, задумавшись, по колено в прозрачной волне Памятник затопленным кораблям. Его грозный орел — эмблема русского могущества — распростер бронзовые крылья над Северной бухтой. За ним по ту сторону залива — Северная сторона с братским кладбищем вдали и неприступной крепостью над входом в бухту. Тает в голубой дымке Константиновский равелин — ворота Севастополя…

Крики чаек, плеск волны о каменный берег, протяжный тревожный возглас сирены вернувшегося из дозора сторожевика.

— Эй! Рыбак! Уснул в ялике? Полундра!

«Полундра…» — много раз повторяет эхо. Двенадцать часов. Бьют склянки на корабле, и их серебряный перезвон плывет, летит вместе с криками чаек к извилистым бухтам города.

На рейде Северной бухты замерли острые, серые громады военных кораблей. Они стоят отшвартованные на «бочках» и глядятся в свое отражение. Жерла орудий в белых чехлах, а к высоким мачтам вознеслись бело-синими флагами постиранные и вывешенные на просушку форменки и тельняшки.

Под минной башней у каменного пирса стоят тесной семьей отшвартованные эсминцы. Южная бухта. Высоко над ней в центре Исторического бульвара круглое здание Севастопольской панорамы и памятник Тотлебену. Это силуэт города. Его отражение всегда колеблется в Южной бухте.

Я иду среди разноголосой, пестрой толпы по Нахимовскому проспекту. Мне навстречу группами идут веселые матросы, женщины, дети… Мелькают золотые нашивки, крабы, шевроны, развеваются черные ленточки на белых бескозырках и синие гюйсы на форменках, блестят на солнце названия военных кораблей — «Красный Кавказ», «Червона Украина», «Парижская коммуна», «Незаможник». Сверкает, шумит, улыбается улица…

Низко склонились над пешеходами кружевные ветви белых цветущих акаций. Сладкий, густой аромат курится над городом.

Я не иду, а плыву вместе с толпой. Я ее частица, ее клетка. Я чувствую пульс ее жизни, ритм движения — живой, размеренный, радостный…