Владислав Микоша - Я останавливаю время

— В квартире есть телефон? — спросил старший.

— Во дворе есть телефон-автомат.

— Идите доложите! — очень тихо сказал старший штатскому.

Тот ушел. Оставшиеся с трудом нашли место и присели передохнуть. В комнате некуда было ногой шагнуть — полный разгром.

Утомительно долго мы и они молча ждали. Мама и моя жена Зоя — лучше бы на них не смотреть… Я никогда раньше не предполагал, до чего может быть бледен человек. Не дай бог никому этого видеть и пережить. Все время я находился как в страшном кошмарном сне — вне времени и пространства, и вдруг, взглянув на часы, опустился на пол. Было на них, я даже не поверил — пять сорок.

Наконец пришел штатский. Он отозвал старшего в кухню, и они минут двадцать о чем-то совещались. Вернувшись, дали мне и Коле листки, где мы должны были дать подписку о неразглашении всего, что здесь происходило.

— Что же нам делать теперь? Можно ли идти на работу? — спросила мама.

— Работайте, как работали, только имейте в виду — вы дали подписку! До свиданья, мамаша!

— А как со мной? — засуетился Коля.

— С вами, товарищ актер? Не болтать, стать более серьезным и помнить о подписке. Можете идти на съемку!

— Премного благодарен! Премного благодарен! — кланялся Коля.

Они ушли, стуча сапогами по лестнице. Мама, стоя, прислонившись к двери, крестилась.

Первым пришел в себя Коля:

— Ребята! Я никак не хотел быть свидетелем этого разбоя!

— Коля, тише! Разве можно так громко? Не дай бог, услышат стены!

— Дайте мне водицы испить, и я побегу с глаз долой. Такого мне и присниться не могло. Это только для кино! Пока…

Мы остались одни. В ушах тонко и жалобно звенела какая-то струна. Зоя, как каменная, на коленях стояла перед старинной иконой, которую унаследовала от бабушки, и молилась. Кругом невероятный хаос. «У разрушенного очага», — вдруг втемяшилась мне фраза из цыганского романса. Так мы сидели, пока не пришло время идти на работу. Ни спать, ни есть не хотелось.

— Детки мои, можете меня ругать, я больше Сталину не верю! — сказала мама тихо, почти шепотом и оглянулась на дверь.

После всего услышанного и произошедшего с нами трудно было с мамой не согласиться, и все же неужели, зная обо всем, он может с этим мириться?.. Нет, нет, он, конечно, ничего не знает!..

Только я показался на работе, как меня стали спрашивать:

— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Ты что, заболел?

И только вошедший фотограф Яков Халип, отозвав меня в сторону, сказал:

— А я знаю, чем ты заболел! Только это строго между нами! Понял? У вас этой ночью были? Не отнекивайся, по глазам твоим покрасневшим вижу — были.

— Откуда ты знаешь?

— Нетрудно догадаться, у меня тоже были. Вверх ногами весь дом. Это все черноморские маневры виноваты. Я видел тебя там, на линкоре «Парижская коммуна». Им сюда кто-то капнул из Севастополя, что мы засняли секретные объекты на Черноморском флоте. Вот это и есть причина визита к нам с Лубянки. Спасибо, что не посадили. Сейчас это повальная эпидемия. А то бы хана нам с тобой.

Так завязалась наша дружба.

Больше недели мы не заходили домой. Жили у родных. Долго не проходило потрясение. С большим трудом, наконец, привели в жилой вид свою комнату. Я продолжал работать, но со мной что-то произошло. Будто я стал намного старше. Да нет — не старше — старее. Будто стал видеть дальше и глубже, чем видел. Часто стал задавать себе вопросы, над которыми раньше не задумывался. Но ответа не находил. Что-то происходило вокруг, с чем я как человек не мог согласиться. Уходили из жизни известные на всю страну старые революционеры, соратники Ленина, военачальники, ученые, деятели культуры, тысячи простых людей — «врагов народа» переполняли лагеря Сибири, Севера, Дальнего Востока. Они работали в невыносимых условиях за колючей проволокой на «Великих стройках коммунизма»… Парадокс. Неужели он со всем, что происходит, согласен? Нет! Нет! В это поверить? Как же тогда жить? Это проходит мимо него, Он же гений! Велик, как бог! Справедлив и добр! Весь наш народ молится на него… А вдруг он этим пользуется, злоупотребляет? После этой крамольной мысли мне стало нехорошо. Только бы никто не догадался, какие мысли мне вдруг пришли в голову.

…Сегодня мой сокурсник Андрей Болтянский сообщил мне под большим секретом, что вчера наш любимый профессор Голдовский стал врагом народа и получил пятьдесят восьмую…

Кто же тогда я? Тоже враг народа? И меня могут в любую минуту посадить?.. Нет! Нет! Просто я чего-то не могу понять. Никак не могу понять…

Когда в 1932 году я уезжал во Владивосток, мой друг оператор Коля Теплухин завидовал мне — завидовал тому, что я еду к морю, тому, что я буду снимать диковинный край, суровую жизнь рыбаков и столь желанную, сколько и туманную для нас в ту пору романтику моря. Мы договорились, что я приеду, устроюсь, осмотрюсь и вызову его к себе. Он ждал моего вызова так же нетерпеливо, как я — его приезда. Но когда, наконец, такая возможность представилась и я забросал Коку телеграммами, он не приехал. Я до сих пор не знаю, что тогда помешало ему. То ли он был в длительной командировке и не получил моих посланий, то ли был болен, то ли что еще… Только он не приехал. Я был не на шутку расстроен, но события закрутили меня, да и Коку, наверное. Он был выдумщик — неугомонный, веселый, деятельный.

Прошло несколько лет. Страна готовила павильон на Всемирной выставке в Нью-Йорке. Для павильона было заказано фотооформление — «Советский Союз в фотографиях».

Работу эту организовал Госкиноиздат, при котором были ПТМ — производственно-творческие мастерские.

Находились эти мастерские на Кузнецком мосту, над теперешним магазином «Консервы», что на углу Неглинной. Работали там фоторепортеры «Известий», «Смены», «Интуриста» — Яша Халип, Григорий Зельма, Семен Фридлянд. Снимал для выставки и я. Мне было поручено снимать Магнитку.

Как-то рано утром пришел Халип в мастерскую мрачный. Работал молча. Потом его прорвало:

— Сейчас встретил Марка Трояновского… У вас там на кинохронике парень из самолета выпал. Хороший парень. Да ты, наверное, знаешь…

Почему-то я подумал: уж не Кока ли?

— А фамилия?..

— Фамилии я не знаю, а вот звали его…

— Кока? — вырвалось у меня.

— Кока. Откуда ты знаешь?

Я не знал. Просто я больше всех боялся за него, за своего друга, потому что только от него можно было ожидать, что он окажется на Луне, на дне морском или вот вывалится из самолета.

Скверно это было. И верить не хотелось. Долгое время я так и не знал, что же случилось с моим другом в этом проклятом самолете. И только спустя много лет мне рассказал об этом главный участник этой авиасъемки и непосредственный очевидец катастрофы оператор Соломон Коган.