Владислав Микоша - Я останавливаю время

Высоко поднялась и захлестнула страну новая волна славы. Писатели, композиторы, поэты, художники, кинодеятели не скупились в своем творчестве, славя «великого гения человечества». А выдающиеся ученые — академики превозносили его труды по вопросам марксизма и языкознания.

«Жить стало легче и веселей»: продовольственные магазины завалены крабами. Промтоварные — ситцем и гардинами. Но, казалось, веселое настроение граждан было тревожным. Так жил город. Как жила деревня — мы не знали. Не знали, что в деревне тяжко и голодно. Но и наше «благополучие» было тяжким… Никто не знал, придут за ним ночью или не придут? Прислушивались к шагам на лестнице, к шуму мотора «черного ворона». Им даже стали пугать детей — «Вот приедет «черный ворон» и заберет тебя!».

…Время шло с остановками на парадах. Торжественных, пестрых, красочных, неповторимых. Каждый парад с высокой трибуны кто-то исчезал. Заболел, наверное, думали мы, кинооператоры, фоторепортеры. Только Молотов и Ворошилов никогда не болели. Твердо, непоколебимо стояли они по обе стороны от «Него»…

Три года я работал для «Известий» — снимал по всей стране и для газеты, и для «души», — и 1 мая 1940 года в Центральном Доме кино открылась выставка моих фотографий. На открытие собрались друзья — и из газеты, и со студии, и из ВГИКа. Пришли и совсем незнакомые мне люди. Выставку открывал писатель Лев Кассиль, он говорил много хороших слов, каких — не помню, так был взволнован этим первомайским событием, героем которого стал я сам, что все слова, которые говорились мне в этот день, проходили через меня, не задерживаясь — ни в сознании, ни в памяти. В какой-то степени эта выставка стала итогом моей работы в тридцатые годы — от ГИКа до начала войны. И не только экзаменом профессионального мастерства, репортерского и художественного видения, но и показателем гражданственного и личностного уровня, которого я достиг к этому времени. Теперь я понимаю, что, будучи достаточно «зрячим» в том, что касалось образов времени, я был и достаточно слеп в том, что касалось их значений. И в этом я, наверное, был типичным представителем своего времени, своего поколения, его уровня сознания.

Все время, пока была открыта выставка — с 1 мая по 15 июня на столике у стены лежал красный альбом с кремовыми тисненными страницами, в котором весьма охотно и обильно расписывались посетители — и пришедшие на выставку специально, и случайно. И эти записи, на мой взгляд, — очень точный слепок времени и нашего самоощущения в нем.

«Тов. Микоша, замечательный первомайский подарок Вы преподнесли в своей прекрасной работе». «Вы с большой любовью и тактом отразили нашу советскую действительность и нашу природу…» Эта запись открывала «книгу отзывов». Подпись неразборчива.

Неизвестному зрителю вторил режиссер В. Немоляев:

«…Вкус, прекрасная композиция, умение выбирать тему, а главное — как-то по-новому и интересно отобразить нашу многогранную действительность…»

Я выбрал эти записи не из-за «вкуса» или «композиции» — из-за неизменной нашей «многогранной действительности», о которой писали почти все — и не по традиции, а, скорее всего, по велению сердца: записи были очень разные, но неизменно искренние и откровенные.

Оператор первого советского цветного фильма «Груня Корнакова» Г. Рейсгоф хвалил мои цветные работы. Наверное, это была одна из наших фотовыставок, на которой были представлены цветные фотографии, и думаю, что именно это привлекло к ней такое внимание.

В день открытия выставки, просматривая вечером первые записи, я вдруг обнаружил эту: «Замечательные фотографии, которые следует называть произведениями искусства… Григорий Александров».

А под ней короткое: «С восхищением присоединяюсь к высокой оценке. Любовь Орлова».

Как я их просмотрел? Или «заговорили» друзья — операторы и фотохроникеры, или выходил в буфет «схватить» бутерброд со стаканом лимонада? Или уж настолько потерял голову, что вообще ничего вокруг не замечал?

На следующий день на выставку пожаловал секретарь Президиума Верховного Совета Александр Григорьевич Горкин. Я не раз видел его, снимал на сессиях Верховного Совета, на встречах и награждениях, где он неизменно присутствовал. Что привело его на выставку в Дом кино? Может быть, думал увидеть себя? Или в свободное от Верховного Совета время занимался фотографией? Да и откуда он вообще узнал об этой выставке? Не знаю. Он взял меня под руку и так обошел всю выставку, особенно задержавшись у стенда с цветными фотографиями павильонов ВСХВ. Смотрел и вблизи, и отходя на расстояние, наклонял голову то на один бок, то на другой. Неподалеку, не мешая нам, прохаживался директор Дома кино — С. Левинсон.

— Ты не возражаешь, если я привезу Вячеслава Михайловича Молотова? — спросил Горкин, уже прощаясь. — Он любит хорошее искусство. Не возражаешь?

Я не возражал.

Каким-то образом дирекция Дома кино прознала про такую возможность.

— Ты что, знаком с Вячеславом Михайловичем? — спросил меня Левинсон.

— А как вы думаете? — неопределенно ответил я.

Дом кино «отдраили» к «высокому визиту», но он так и не состоялся…

Зато 13 мая вдруг в дверях выставочного зала я увидел огромную голову Эйзенштейна. Он спросил что-то у дежурной и направился прямо ко мне.

— Ну, показывайте ваши достижения…

Я был ошеломлен гораздо больше, чем визитом Горкина. Эйзенштейн, «мастер номер один» нашего кинематографа, был от меня так же далек, как Господь Бог.

Его приход на мою скромную выставку был для меня и царским подарком, и самым страшным экзаменом: все знали изысканность его композиций, высочайшее чувство формы, непревзойденную эрудицию. Он пробыл на выставке долго — очень долго… Водил меня за собой, изредка роняя короткие точные реплики. Иногда мне казалось, что он забывал, что я стою рядом, что я вообще существую, потом вдруг на меня обрушилось его ироничное, но заинтересованное внимание.

Уже прощаясь, он вдруг замешкался, стал искать что-то глазами, а обнаружив у дальней стены красное пятно «книги отзывов», отправился к столику и, наклонившись над ним, быстро записал:

«Впечатление от выставки работ тов. Микоша прекрасное. Радует талант и свежесть, вкус и зрелость мастерства. От души желаю автору дальнейших блестящих успехов. Сергей Эйзенштейн. 13.V.40 г.».

Я понял, что сдал свой главный экзамен. С тех пор число «13» стало счастливым для меня — я словно перевалил какую-то невидимую черту, за которой уже никакая «чертовщина» не могла меня «достать»…