Владислав Микоша - Я останавливаю время

— Вы к военно-морской службе не пригодны. У вас хронический бронхит. С подобными болезнями мы к испытаниям не допускаем…

Нет слов выразить мое состояние, мое настроение, мою печаль… Я долго стоял в длинном коридоре. Мимо меня проходили в новенькой форме подростки. Они были веселы, будто ничего не произошло. Сильно стучали каблуками и умышленно громко разговаривали о морской службе, чтобы окружающим было до боли завидно на них смотреть. «Вот мы моряки, а вы кто такие? Понаехали сюда. Все равно из вас ни черта не выйдет!» Да, из нас уже ничего не вышло, вернее, из меня. Я с горечью и слезами на глазах рванулся вперед и чуть ли не бегом выскочил на улицу…

Шел мелкий осенний дождь, но мне было жарко. Лицо горело, было страшно стыдно — проделать такой путь и вернуться ни с чем. Забраковали из-за плохого здоровья, какой парадокс! «Плохое здоровье! У меня плохое здоровье…» Я напряг руку и поиграл мускулами — плохое здоровье! Черт знает что! Я медленно брел по набережной Невы, печально смотрели на меня древние сфинксы и, мне казалось, жалели меня, «слабого, немощного».

Вдали сквозь густую серую сетку дождя рисовался прозрачный силуэт Исаакия, и желтый купол, казалось, был изнутри подогрет золотым огнем.

Все такая же взъерошенная, бежала мне навстречу Нева, и все так же на вздыбленном коне скакал Медный всадник… Ничего не произошло… Не остановилась Нева, не провалился мост лейтенанта Шмидта, и не покачнулась Петропавловская колокольня.

Пешеходы на улице проходят мимо и никакого внимания на меня не обращают, а мне казалось, что сейчас все будут надо мной смеяться: «Провалился! Смотрите на него! Он совсем слаб!..» Странно! Как же так! Ничего не произошло, все на своем месте, и там, за тяжелой завесой дождя, наверное, ярко светит солнышко. Удивительно! Я иду по городу медленно и прощаюсь с Ленинградом. С какой грустной завистью я прощаюсь с идущими по Невскому матросами…

«Прощайте, линкоры «Марат» и «Октябрина», прощайте, балтийские моряки! Мне не повезло! Я так хотел быть с вами, шагать широким шагом вдоль Невы, подставлять лицо резким порывам ветра и вдыхать полной грудью влажный соленый ветер…»

Увы! Прощай, соленый ветер. Нева. Мосты и кони. Прощайте, Куинджи, Пушкин, Семирадский… Мне казалось, что больше никогда я не вернусь в этот одетый в гранит город — город, который в короткий миг я так полюбил.

Вечером, когда лакированный от дождя Невский сиял и переливался светом желтых фонарей, я с маленьким чемоданчиком в руках спешил на вокзал… На этом кончилась моя военно-морская эпопея.

Я испытал свое первое поражение. Впрочем, до сегодняшнего дня я не знаю — было ли это поражением или судьба оберегала меня от чего-то, как оберегала потом всю жизнь.

…Скрылся в туманной дали Ленинград. Стучат вагонные колеса, отчетливо выстукивая: «Не попал, не попал, не попал…»

Синематограф… Какое чудесное таинственное слово — «синематограф». Синематограф пленил меня, вытеснил мечту о море, заставил приехать в огромную, неуютную Москву.

Уже на вокзале меня встретила шумная, дребезжащая трамваями Москва с ее горластыми торговцами, носившими на голове огромные деревянные подносы с фруктами:

— Кому дюшес, дюшес кому?

— Груша бэра!

— Слива ренклод — сущий мед!

Москва громыхала, стучала коваными колесами груженых повозок, подковами тяжеловесных битюгов и легким цоканьем лихачей по бульварной мостовой. По Тверской мчались такси «рено» с открытыми задними сиденьями, а шоферы старались вовсю и гудели, квакали в резиновую «клизму».

Но самым характерным звуком для Москвы тех времен был тоненький писк резинового надувного шарика. «Уйди-уйди» — четко и ясно пищала вся Москва того времени.

Яркая реклама на Сретенке заклеила весь фасад синематографа «Уран»:

«Женщина с миллиардами»!

В главной роли Миа Май!

Восемь серий! Только у нас!

В кинотеатре «Арс» на Тверском шла «Индийская гробница», а в синематографе на Малой Дмитровке — «Багдадский вор» с Дугласом Фербенксом. Картины те же, что и у нас в Саратове, только афиши несравненно ярче и «шикарнее».

По узкой Тверской гремел-дребезжал трамвай, увешанный на подножках пассажирами, и пофыркивали английские автобусы «Лейланды».

Даже ночью Москва не утихала — грохотали одинокие трамваи и пели на крутых поворотах рельсы, до самого утра развозили пьяных гуляк от Филиппова, Метрополя и из Арбатского подвальчика, цокая по булыжнику, извозчичьи фаэтоны.

Мчалась шестерка коней на Триумфальной арке у Тверской заставы, и из-под нее расходились пути на Ленинградское шоссе. На шестом трамвае я проезжал под нею и выходил у Яра. Это был ГТК — Государственный техникум киноискусства. Здесь же под одной крышей с техникумом находилась студия «Межрабпом Русь».

Тут же был полный сбор всех желающих попасть в «кинозвезды». Мне сказали сведущие ребята, которые уже третий год пытались попасть, вернее, пробить неприступные стены ГТК, что перед экзаменами нужно походить по музеям и как можно больше «поднатореть» в ИЗО — изобразительном искусстве. Я постарался на славу, хотя многое знал и до этого.

Все свободное время я проводил в ГТК — знакомился с разными точками зрения на систему приема и трудностями ее преодоления. Я сказал «свободное время», то есть свободное от моих походов по выставкам и от работы. Поскольку я приехал на месяц раньше и имел где жить (меня приютила мамина сестра), я сумел даже временно поработать на студии «Межрабпом Русь» осветителем.

В огромном павильоне, где теперь помещается ресторан, стоял величественный католический крест. А весь павильон представлял собой внутренность костела, по которому носился совсем еще молодой Игорь Ильинский. Снимался фильм Якова Протазанова «Праздник святого Йоргена». Я сидел высоко на лесах, и в моем ведении был дуговой осветительной прибор — пятисотка.

Мне надлежало внимательно следить за углями, чтобы они горели и не мигали. Занятие это было не легким, но привычным для меня, так как, работая киномехаником, я привык иметь дело с углями. Но угли то и дело мигали, оператор снизу грозил кулаками, и по его губам я видел, что в мой адрес летели не совсем лестные выражения.

Мы часто работали вдвоем с моим новым товарищем из Новороссийска, Леней Троцким, с которым подружились сразу же по приезде в Москву. Но после инцидента на съемке Лене отказали в работе. А случилось следующее.

Мы сидели на лесах рядом, и каждый корпел над своим прибором, как умел. Леня очень старался «не мигать», но ничего не получалось — проклятый прибор подмигивал в самое неподходящее время. Оператор грозно показал ему кулак и сделал такой жест ногой, показав на одно мест, что сомневаться не приходилось: если еще раз мигнет, то придется вылететь со студии. Леня, бедный, старался изо всех сил, но после возгласа режиссера: «Камера! Начали!» — пятисотка просто погасла. Леня не стал дожидаться вторичного красноречивого жеста в свой адрес и начал спускаться с лесов вниз. Когда он спустился и, расстроенный и пристыженный, покидал павильон, он не заметил толстый кабель, зацепил его и стащил на себя злополучный прибор. Пятисотка накрыла его. Раздался дикий крик. Все кинулись и извлекли бедного Троцкого с кровавыми синяками на голове. Он так испугался, что его выгонят со студии, что боли не чувствовал совсем. Перепуганный оператор прибежал к месту происшествия и не только не ругал, а обнимал и успокаивал Леню. Леня чудом уцелел, но со студии его все-таки уволили.