Михаил Наумов - Хинельские походы

Перехватывая знакомых мне по прежней службе лейтенантов, я отдавал короткие приказания. Бойцов развернули подковой и ею охватили восточную часть моста.

Приблизившиеся к баррикаде броневики были забросаны бутылками с горючей смесью. Жаркое пламя вспыхнуло на шоссе. Два броневика, пытаясь сбить с себя огонь, дали «полный назад!» и ударились о третий. Я поспешил развернуть в боевой порядок все свои наличные силы.

Перебегая короткими рывками, мы двинулись в обход города справа. Саперы в это время должны были взорвать мост и уходить за нами.

Мы заняли село, вышли в поле, но и там оказались бронеавтомобили. Они вели уничтожающий огонь, начисто скашивая кукурузу и ветви кустарников. Двенадцать станковых пулеметов комендатуры осыпали их бронебойными пулями, но силы оказались неравными. Нам снова пришлось отойти к мосту.

Броневики, закрыв башенные люки, спокойно стояли под градом пуль, расстреливая на выбор пограничников.

— Нам помогут, нас выручат! Держитесь, товарищи! — кричали командиры.

Но помощь не шла. Главные силы продолжали отходить на восток, выполняя план марша, а нам нужно было драться одним, чтобы обеспечить корпусу выход из-под удара. Неумолимый закон войны требовал от старших начальников жертвовать меньшим во имя спасения большего…

Немцы предприняли еще две атаки, но, лишившись пехоты, посаженной на бронемашины, снова засели на окраине города, построив дугу обороны.

На узком, почти голом плацдарме, прикрытые с тыла Днестром, мы бились с броневиками до вечера, когда на западном берегу показалась механизированная колонна мадьяр.

Корректировщики снова закружились над мостом. Мадьяры начали обстрел плацдарма с тыла.

Я передал по цепи команду уходить под прибрежной кромкой обрыва к притоку Днестра, к реке Гнилая Липа, а саперам приказал готовиться к подрыву.

— Подорвать нельзя, — упавшим голосом ответил лейтенант, — нарушена проводка, украден кабель безопасного удаления…

— Украден кабель? Кем? — спросил я.

— Не знаю, должно быть, лазутчиками. Смотрите, вырезан и, наверное, утоплен. Я настаивал на том, чтобы взорвать в назначенное время, — сказал лейтенант. — Видите, что получилось…

— Да, настаивали, — ответил я холодея, — настаивали, а я не позволил.

«Если мост достанется противнику, — с ужасом шептал я, — то что же будет? А будет то, что я окажусь изменником Родины! Клеймо предателя падет и на моих родных — отца, мать, братьев, на моего трехлетнего малыша. Отдать врагу стратегический объект невредимым? Нет, этого не будет!»

— Нельзя вос-ста-но-вить проводку? — обрушился я на лейтенанта. — Нельзя взорвать? Да как у вас язык повернулся, как вы смели подумать об этом? Марш, исправлять повреждение!

— Восстанавливать под огнем? — переспросил еще не нюхавший пороха лейтенант.

— Да! Под огнем! Приказываю вам лично восстановить проводку под огнем.

Лейтенант бросился в воду — у берега было мелко, по пояс, — и побрел к ближайшему устою.

Взбираясь друг другу на плечи, саперы добрались до поврежденного проводника. Но вот верхний пошатнулся, упал в воду. Лейтенант вскарабкался на его место и соединил разорванные проводники.

— Готово, товарищ капитан! Готово! — радостно закричал он и в ту же секунду упал, сраженный пулей снайпера, притаившегося в кустах.

— Скорей назад, — крикнул я саперам. Они побежали, унося лейтенанта.

А я схватил свисавшие с панели моста провода и пальцами и зубами примялся оголять их, вставляя концы в отверстие зажима. Один проводник ощетинился и не входил на место. Медная жилка вонзилась в палец, брызнула кровь. В сознании билась одна мысль: цела ли цепь проводников на мосту? В крайнем случае — взберусь на бык или побегу на мост и подключусь там, чтобы взорваться с ним вместе.

Я взглянул наверх. Громада металла висела на десятиметровой высоте и, сорвавшись оттуда, должна была раздавить меня стотонной тяжестью… Я мысленно попрощался со всеми, кто был мне дорог. Прощай, Родина! Огненные слова присяги звали на подвиг, они торжественно звучали во всем моем существе, налитом непреклонной решимостью к самопожертвованию, и твердили: «Я клянусь защищать тебя мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни…»

Нащупав ключ подрывной машинки, я бросился под основание берегового устоя, в сырую вымоину, где река нанесла песчаную косу и образовала возле каменного устоя глубокую, подобно могиле, щель. Зарываясь головой в песок, я повернул ключ, посылающий ток к зарядам.

Взрыва я не слышал. Ощутил только страшное сотрясение, боль в ушах, давящую всего меня тяжесть. Мне показалось, что я ослеп, вокруг меня была тьма. Потоки воды, хлынувшие сверху, множество сыпучих осколков, бьющих по спине, — вот все, что я запомнил о той минуте.

Опираясь спиною на устой, я выпрямился и больно зашиб голову. Руки инстинктивно поднялись и нащупали низкий, как в рудничном забое, потолок.

Было ясно одно: мост уничтожен, а я жив, но ослеп.

Не помню, сколько времени я ничего не видел. Длилось это недолго, К ногам моим упал разорванный кусок панели. Я вздрогнул, но не от испуга, а от радости: зрение вернулось ко мне! На изогнутом краю панели я увидел круглые неокрашенные отверстия с колечками из-под вылетевших заклепок…

— Мост взорван! — воскликнул я. — Долг исполнен! А себя спасти я сумею…

Нащупав оружие, я оглядел взбудораженную реку. Серая мгла светлела: уходили дым и чад, улеглась пыль от взорванных речных быков, но еще сыпались мелкой дробью бетон и камень. Прибрежная подвесная ферма упала одним концом в реку, другим сорвалась с берегового устоя и сползла вниз, застряв над моей головой на высоту одного метра. Ближайший к берегу бык оказался незаминированным, он стоял громадной каменной глыбой, на которой вздыбилась консольная часть пролетного строения. Другая консоль была отброшена влево и уткнулась в середину реки. Бык и накрывшая меня ферма рассекли взрывную волну и тем спасли меня от гибели.

Пошел проливной дождь. Быстро стемнело. Я пробрался к устью Гнилой Липы, но никого из своих не нашел. Долго пробирался сквозь мокрые камыши, пока не набрел на красноармейца, склонившегося над лежащим конем. Передняя нога коня была переломлена пулеметной строчкой, он лежал на боку нерасседланный, тянулся к красноармейцу, собирал в трубку верхнюю губу и словно шептал что-то своему боевому другу. А тот, припадая к гриве коня, плакал, как ребенок.

Я сел рядом с ним. Голова моя сильно болела.

— Послушайте, товарищ красноармеец, — сказал я. — Давайте знакомиться. Как ваша фамилия?

— Баранников… Николай Никитич, — дрожащим голосом ответил он.

— А покурить у тебя найдется, Николай Никитич? Мой табак промок, а запас в переметных сумках остался.