Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Неожиданно Густав III, не обученный и не сведущий в морских сражениях, одержал крупнейшую за историческое время победу Швеции на море. «Господь, ветер и храбрость моих офицеров принесли нам настолько полную победу, какая только может быть», — писал он 10 июля Армфельту. Это хорошая оценка того, кому и чему принадлежит заслуга победы. Но отважное решение принять бой было его собственной заслугой, и он участвовал в сражении; правда, за боевым строем в шлюпе, на котором он плавал среди судов, чтобы ободрить своих людей и узнать мнение командиров эскадр относительно принятия быстрых решений.

Разумеется, он был горд. В первом письме к Армфельту от 10 июля, когда только-только завершилось сражение, Густав весьма заметно подавлен; это отчасти может быть объяснено тем, что он еще не мог обозреть потери русских, а отчасти усталостью, ведь он, по его собственным словам, не спал двое суток. Но его интеллект работал безукоризненно, когда он в пространном письме обозначал свои позиции перед продолжением, мирных контактов между Армфельтом и генералом Игельштромом. В высказываниях Густава вдруг появилась усталость от войны и какое-то отвращение к судам — он писал, что пресытился «пребыванием между четырьмя досками», с прозрачным намеком на гроб. И вспышка восхищения кузиной Екатериной: «Ах! Если бы она была королем Франции, каких бы только великих дел мы вместе не совершили!»

Два дня спустя он уже отдохнул и в новом письме к Армфельту рассказывал о «чрезвычайной природе» своей победы. Но и здесь преобладали инструкции относительно будущих переговоров о мире. И дружеский тон, и забота о раненом Армфельте теперь сердечны, в сочетании с доверительностью, которую предполагало это крайне конфиденциальное дипломатическое поручение Армфельту. Теперь оба они были героями войны, которые уже навоевались. Рууту же, всегдашнему поборнику мира, Густав 25 июля сдержанно написал, что надеется, что Руут «успокоен известием о моей победе 9-го. Она самая замечательная из одержанных в этом столетии». Неясно, к какому столетию Густав относил битву под Нарвой, но ситуация не располагала к мелочности.

Теперь Густав с таким же лихорадочным рвением желал вести переговоры о мире, с каким прежде вел наступательную войну. Судя по всему, он опирался на реальное положение вещей, когда инструктировал Армфельта, чтобы тот подчеркнул перед Игельштромом, что он, Густав, несмотря на одержанную им замечательную победу, стремится к миру едва ли не вдвое более горячо, зная о несчастьях, которые сопряжены с военными успехами. После сражения при Свенсксунде ему было ясно, переговоры какого рода ему нужны: «Я со своей стороны предпочитаю мир без посредников такому миру, при переговорах о котором посредник Херцберг станет разворачивать весь свой дипломатическо-министерский педантизм», — написано в письме к Армфельту от 10 июля. Следовало поторопиться, чтобы в переговоры не вмешалась какая-нибудь третья сторона с собственными интересами. Густава должны пригласить посредником между Россией и Турцией, а русско-шведские отношения должны быть возвращены к таким, какими они были при кончине Петра I: таким способом Россия могла получить компенсацию за счет Турции и уверенность в «локальной безопасности», то есть для Петербурга. В письме от 12 июля Густав пишет о некоем Мюллере, переводчике в русском Министерстве иностранных дел, попавшем в плен при Свенсксунде, но отпущенном под честное слово и отправленном домой с приветствиями графу Остерману. Мюллеру Густав до этого излагал свои условия мира для дальнейшей передачи их Остерману: граница по условиям Ништадтского мира, а иначе Густав возьмет на себя обязательства, которые затянут войну и вынудят императрицу в конце концов без возмещения уступить то, за что в ином случае она получила бы компенсацию от турок, добиться от которых всего можно было бы благодаря одному лишь их доверию к Густаву. Он писал также о своей старой дружбе с императрицей и о своей боли, вызванной тем, что политики и интриганы добились разрыва между ними. Это те, кто довел до войны, представляя в ложном свете вооруженные силы Густава, и обманывал императрицу.

Густав формулировал теперь темы будущего с целью скорейшего сближения Швеции и России. Надо за две недели прийти к соглашению, сказал он Мюллеру, иначе все станет невозможным. На самом деле это означало, что Густав хотел иметь руки развязанными для быстрой дипломатической игры, в которой предложения союзников могли быть противопоставлены русским.

15 июля Густав написал из Свенсксунда два письма — одно Листону и одно Борке; письма выдержаны в весьма разных тонах и имеют разное содержание, но преследуют одну и ту же цель. Листон из очень любезных выражений узнал, что с начала года, когда они обсуждали положение Швеции, ситуация совершенно изменилась из-за того, что корабельный флот сократился с 22 до 14 линейных кораблей, а также вследствие того, что Россия теперь, кажется, так же горячо желает мира, как отклоняла его прошлой зимой. И после значительных потерь шведского корабельного флота 3 июля, русские неделю спустя пережили такое же крупное поражение. Все эти обстоятельства вместе дают основание для выводов, обсудить которые с Листоном поручено государственному секретарю Ульрику Франку. Густав убежден в том, что такой благосклонный и беспристрастный министр, как Листон, осознает правоту его, Густава, доводов и одновременно убедится в его искреннем желании тесного союза с двором и нацией Листона. Письмо завершается взыванием к Господу о помощи и покровительстве Листону.

Борке узнал, что Густав по возвращении после блокады увидел себя обманутым во всех ожиданиях, поскольку за последние два месяца в вопросе о позиции Пруссии не произошло ничего. Он сопоставил медлительность и бездействие Пруссии и намерение Англии предоставить ему недостаточные субсидии, за которые он будет вынужден заключить мир на условиях статус-кво. Вероятно, ему предстоит впредь одному нести бремя войны, но дальше так не пойдет. Он не позволит и впредь отделываться пустыми обещаниями и недостаточной денежной помощью и сожалеет, но при данных исключительных обстоятельствах единственным разумным решением дела для Швеции представляется сепаратный мир с Россией, поскольку фальшивая политика Пруссии и «спекуляции вокруг финансов» угрожают лишить Швецию плодов эффективного похода, а Польша вновь окажется под московитским игом.

То было строгое внушение, и оно означало, что предложение о сотрудничестве Швеции с союзными державами уже сделано. При личной встрече с Листоном Франку пришлось брать на себя вину за доставленные неприятности — тому самому Франку, который, согласно более раннему высказыванию Листона, всегда соглашался со всяким своим собеседником. Франк передал мнение своего короля, что союзные державы обнаружили очевидное безразличие, предоставив Густаву в одиночку сражаться за общее дело и предложив ему в июне третью часть той суммы субсидий, о которой он просил в январе. Теперь императрица была готова сразу заключить мир на тех самых условиях, на каких союзники вызывались посредничать. Если союзники намерены помешать Густаву принять это предложение, то должны в восьмидневный срок пообещать первоначально требуемую сумму субсидий, пообещать, что англо-голландская эскадра будет отправлена в помощь ему в Балтийское море, и поддержать его требования восстановления границы по условиям Ништадтского мира. Листон доложил об этом в депеше от 23 июля, одновременно сообщив, что Густав написал прусскому королю, прося его произвести «formidabel» (грозное) вторжение в Лифляндию. Спустя три дня Листон докладывал, что, следуя инструкциям, дал королю Густаву вежливо уклончивый ответ и одновременно подчеркнул, что Англию нельзя рассматривать как имеющую особый долг признательности перед королем Густавом за его героические деяния.