Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Дальше было еще более странно. 9 октября Госсан доносил, что Густав в присутствии всего дипломатического корпуса сказал: «Если сейчас Франция поддержит дело голландцев, каковы будут перспективы у остальных ее союзников?». Когда Госсан стоял в ожидании спектакля в Дроттнингхольме с прочим обществом, Густав, подойдя, громко сообщил последние новости из Голландии, а именно об окончательном поражении французской партии. Затем Густав отвел Госсана в сторону и сказал: «Господин шевалье, я рад, что сделал мою революцию». Госсан опасался выставить в слишком неблагоприятном свете шведского короля, который, несомненно, был другом Франции, но был обеспокоен и одновременно жаждал, чтобы о нем говорили. Для него было невыносимым состояние покоя, и он хватался за все, что давало возможность действовать. Его ресурсы были ограниченными, но, положенные на чашу весов северной политики, должны были иметь значение, особенно для Балтики.

12 октября Корраль доносил, что Густав пригласил его на секретную встречу в королевскую библиотеку и выложил ему свои заботы. Нынешняя слабость Франции была главнейшей из них, а потому тем важнее было узнать позицию испанского двора в вопросе о русско-турецком конфликте. Густав опасался как того, что Оттоманская Порта потребует от него выполнения союзнических обязательств, так и того, что российская императрица потребует, чтобы он заявил о своей позиции. Корраль упомянул и о тревогах Густава, и о его честолюбивых планах завоевания Норвегии. Согласно оценке Корраля, сухопутные силы Густава были хороши, но флот недостаточно силен.

Очевидно, что в эти дни Густав старался заручиться обязательствами бурбонских держав о помощи и поддержке. Прежде всего ему надо было знать, находится ли Франция на пути к соглашению с Россией в той или иной форме, а донесения и из Константинополя, и из Петербурга могли дать повод для таких подозрений. Чтобы усилить нажим на Госсана и Корраля, Густав дал распространиться слуху, что Берлин является целью путешествия, к которому он готовился и в ходе которого должен был проехать через Карльскруну. Пруссия, которая заодно с Великобританией только что одержала победу в Голландии, являлась с французско-испанской точки зрения, наименее желательным из всех мыслимых партнеров. Истинная цель путешествия, Копенгаген, промелькнула в одном из донесений Госсана, от 19 октября, но Госсан одновременно считал, что из надежного источника получил подтверждение сведениям, согласно которым Густав стремится прежде всего в Берлин. Его тогдашние планы довольно-таки неясны. Из письма Екатерины II к императору Иосифу видно, что она была серьезно обеспокоена предполагаемыми прусскими контактами Густава III, хотя и старалась посмеиваться над фантастическим проектом шведского короля.

Появление 29 октября Густава в Копенгагене было воспринято, как гром среди ясного неба. Он, действительно, доехал до Карльскруны, но оттуда направился сухим путем в Мальмё, где собрал свою свиту. При благоприятном ветре он уже утром достиг Копенгагена и ворвался в Кристиансборг, ошеломив датскую королевскую семью, которая пила кофе. Он бурно выражал свои чувства, не желал быть инкогнито, но желал официального приема как шведского короля. Следовательно, он получил приглашение жить в Кристиансборге, и двор мобилизовал все возможное праздничное настроение. Всем было интересно, чего же в действительности хотел Густав.

В политическом руководстве Дании были две персоны, расположения которых он особенно добивался. Одной был молодой кронпринц Фредрик, с которым Густав познакомился летом 1786 года. Русский министр Марков в своем последнем донесении из Стокгольма 2 сентября 1786 года писал с заметным беспокойством, что Густав не только сам рассыпал перед датским министром похвалы в адрес Фредрика, но и позволял «ces creatures» [38] Этим креатурам. повторять их, как будто они услышали это по секрету. Самому Маркову Густав «довольно холодно» сказал, что он вполне удовлетворен образом жизни датского кронпринца. Несмотря на изысканно искусный способ, при помощи которого Густав заставил Маркова нервничать по этому поводу, встреча его с Фредриком удалась как нельзя лучше. Контакт был осуществлен.

Другой ключевой фигурой был Андреас Петер Бернсторфф, которого с большими основаниями можно было подозревать в том, что он желает самостоятельности по отношению к России. Густав уже просил Спренгтпортена навести разговорчивого Бернсторффа на беседу о России, чтобы послушать его. При любых обстоятельствах именно Бернсторфф был тем человеком, с которым неизбежно нужно было вести переговоры по внешнеполитическим вопросам.

Переговоры Густава III в Копенгагене описаны и живо прокомментированы в исторической литературе. Казалось бы, за их ходом легко проследить, поскольку о них имеются два подробных отчета, исходящие от обеих главных фигур на этих переговорах. Один отчет — письмо Бернсторффа от 9 ноября к королю Кристиану и датскому совету министров о его, Бернсторффа, беседах с Густавом III. Второй — протокол президент-секретаря фон Аспа от 27 ноября выступления Густава III перед четырьмя государственными советниками о визите в Копенгаген. Эти два отчета различаются между собой в существенных пунктах, и по вопросу о том, какой из них следует считать наиболее достоверным, велась научная дискуссия. Поскольку известие Бернсторффа более подробно и его формулировки производят лучшее впечатление, чем протокол фон Аспа, оно и определило для исследователей картину переговоров, а тем самым понимание их результатов как полное поражение Густава III. Он прибыл в Копенгаген с проектом семейного и мирного договора, имевшего целью нейтрализовать Данию в случае войны с третьей державой, но проект не был принят. Это видно из обоих сообщений, которые в остальном-весьма расходятся и оба выражают удовлетворение результатами встречи с совершенно разных исходных позиций.

Как такое возможно? Датский историк Эдвард Хольм, писавший об этом деле в 1868 году, размышляет так: «Оба эти человека, каждый из которых очень любил слушать собственные речи, влюбились в свои собственные аргументы и не особенно заботились о значении высказываний другого». Оба они уже не были совсем плохими дипломатами. Простой и в наши дни почти излишний вывод состоит в том, что ни одно из двух известий не может быть использовано как источник без сопоставления со сведениями, содержащимися в других сохранившихся документах о переговорах. Это тем более необходимо потому, что оба сообщения написаны с целью ввести адресатов в заблуждение по существенным вопросам. Бернсторфф был вынужден считаться с государственным министром Шакк-Ратлоу и его прорусской группой в датском совете министров: тогдашняя корреспонденция Бернсторффа с Шакк-Ратлоу показывает, что сообщение писалось с явной тенденцией подчеркнуть собственное недоброжелательное отношение Бернсторффа к Густаву III и неудачу его антирусских намерений. Густав же говорил перед своими советниками, чтобы разъяснить смысл своего путешествия в Копенгаген. Его взгляд на это собрание заслуженных шведских политиков косвенным образом явствует из письма к нему его доверенного человека Элиса Шрёдерхейма о том, как совет воспринял известие о поездке короля: «Граф Херманссон был сентиментален, барон Лильенкрантс очень жеманён, обер-штатгальтер сидел гордо со своим частным письмом в руке. В государственном советнике Уксеншерне показная неосведомленность смешалась с его природной любезностью. Граф Бекк-Фриис воспринял дело таким, как оно есть. Барон Фредрик Спарре довольно-таки удивился и при этом с оттенком веселости представил расчет последствий. Граф Бунге, кажется, представил себе, какие последствия мог бы повлечь за собой подобный визит четырнадцать-пятнадцать лет тому назад, а государственный советник Фалькенберг ел сухарь, и его улыбка, казалось, говорила, что он пользовался милостивым доверием его величества и участвовал в этом плане. Граф Вактмейстер и я разглядывали сей блестящий ареопаг от окон И согласились в том, что смотреть на него лучше всего с некоторого расстояния от стола». Здраво или нет рассуждали государственные советники, однако одобрение ими правительственных мероприятий имело огромное значение для формирования общественного мнения. А потому было важно, что четверка, заслушавшая сообщение на тайном совещании, получила впечатление, что неожиданная поездка в Копенгаген была успешной.