Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

Комбинацией наступательного шарма и неопределенных угроз Густав разрыхлил общество датского двора и сам по себе неоднородный кабинет министров, который формально давал советы всемогущему и совершенно сумасшедшему королю. Через свою правую руку, министра д’Альбедюлля, Густав в заключительной фазе переговоров добился от Кристиана VII официального письма, выразительными словами заверявшего, что благодаря визиту Густава заложены новые основы дружбы и «безоговорочного доверия» между Данией и Швецией; визит дал Густаву возможность проникнуть в замыслы Кристиана и понять основы его политической системы. Новые чувства найдут свое проявление в развитии событий: ничто не сможет помешать миру и единению двух монархов. Густав сам принимал участие в редактировании этих документов, необходимость в которых он мотивировал потребностью убедить шведский риксрод в том, что датское путешествие короля не было напрасным. На это официальное письмо Густав ответил соответствующим заявлением, в котором, в частности, подчеркивал, что убедился в том, что у датского короля нет никаких обязательств, которые могли бы помешать его желанию сохранить в неприкосновенности мир и «союз» с Швецией.

Последнее, мягко говоря, не очень соответствовало истине. Но на это надо смотреть в свете более раннего письма Густава с заверениями в дружбе к императрице — письма, которое Густав оставил Шакк-Ратлоу. И как отдельно взятый документ его более позднее собственноручное письмо способно было внести сумятицу в международную политику, если бы его содержание стало известно. Письмо было отправлено к датскому двору с Густавом Маурицем Армфельтом, и д’Альбедюлль получил задание добиться, чтобы Армфельта наградили орденом Слона, высшим орденом Дании, которого удостаивались только княжеские особы. Это требование вызвало большой переполох и подвергло суровому испытанию новоявленную дружбу между Густавом и кронпринцем Фредриком. В конце концов Фредрик уступил, после того как пожелал получить и получил от Густава письменную просьбу на сей счет. Орденские знаки были отправлены через пролив с просьбой вручить их в день рождения Густава, 24 января. Густав не исполнил просьбы — он слишком спешил.

Все это вместе было звеном в политическом плане Густава, а не только сумасбродством и тщеславием, как обремененный хлопотным поручением д’Альбедюлль полагал потом, когда уже перестал быть доверенным лицом короля, и как повторяли вслед за д’Альбедюллем историки. В письме к нему от 19 ноября Густав вполне ясно раскрыл суть своей игры. Густав благодарит д’Альбедюлля за умение, которое тот проявил «в деле о голубой ленте; благодаря всеобщему вниманию, проявленному к нему, оно стало более значимым, чем я мог надеяться, и, надеюсь, будет причиной достаточно туманных намеков на угрозы по отношению к России, чтобы подвигнуть ее на демарши, в результате которых датский двор утратит всякое ее расположение. Что до меня, то я со своей стороны буду трудиться над этим, не жалея сил, — и посредством тайны, которую должен сделать из присланного мне письма, и посредством моей видимой удовлетворенности, и моих показных знаков внимания. Как следствие этой системы, я совершил редкую церемонию оказания знаков милости по отношению к принцу Аугустенбургскому, размеры которой вам будут видны из моей депеши к моему послу». То был королевский орден Серафимов, врученный по просьбе кронпринца Фредрика. Письмо завершается призывом к д’Альбедюллю о том, что он должен показать Шакку и Бернсторффу доброжелательность Густава. Следовало повлиять на взгляды Шакка, убедив его в искренности Густава. Доказательством этому было то, что Густав не воспользовался «les troubles» [39] Волнениями. в Норвегии. Спустя четыре дня он, торжествуя, писал д’Альбедюллю о том, какую сенсацию произвело появление Армфельта, украшенного орденом Слона. И Разумовский, и ближайший к нему человек Указович отказывались поверить, что это правда, но после того как Карл Спарре позднее убедил последнего в том, что уже сам видел Армфельта с орденскими знаками, у того вырвалось: «Ну вот, договор заключен, нас надули». Густав приложил рапорт стокгольмской полиции о содержании двух писем русского министра в Копенгагене Крюденера к Разумовскому о том, что при визите в Копенгаген не было достигнуто никаких соглашений. «Вы видите, что русской миссии сообщили лишь половину правды», — таков был комментарий Густава.

Он вел психологическую войну в надежде постепенно полностью перетянуть датский двор на свою сторону. 16 декабря Густав писая д’Альбедюллю, что Шакк-Ратлоу привлечь невозможно и его следует устранить, использовав в качестве оружия причастность Шакка к несчастьям прежней королевы, матери кронпринца, и его, Шакка, слепую приверженность России; эти сведения должны распространяться окольными путями; Бернсторффа, напротив, следовало перетянуть на свою сторону, чтобы он отважился заключить семейный пакт. Но в приложении к письму Густав сообщает, что Бернсторфф получил указание иметь желаемое опровержение мнения о том, что Дания изменила свою систему и оставила Россию. Беднягу принудил к этому mauvais tour [40] Скверному повороту. Шакк, полагал Густав, подумывавший о том, не пожаловаться ли кронпринцу. Бернсторффа следовало должным образом попугать: он владел большими имениями на Зеландии и вряд ли захочет рисковать ими в случае войны с Швецией.

Очевидно, Густав считал, будто уже наполовину получил опору в Копенгагене, и надеялся на кронпринца и, во вторую очередь, на Бернсторффа. То была азартная игра, в которой спесь русской дипломатии являлась фактором, причисляемым Густавом к своим преимуществам. Трудно сказать, сколько в его рассуждениях было иллюзорного и сколько реального. Но характер датского участия в войне, когда она в 1788 году встала на повестку дня, свидетельствует о том, что наступление шарма Густава осенью 1787 года не оказалось совсем бесплодным.

Осенью 1787 года вся Европа пребывала в неопределенности и напряжении перед новыми комбинациями международной политики, которые вот-вот должны были вызвать война между Турцией и Россией и гражданская война в Голландии. Новым в этой ситуации было прежде всего сближение Франции с Россией, что следовало из деятельности Шуазеля в Константинополе, и скованность ее действий в результате внутренних трудностей, что следовало из ее пассивности в Голландии. Переориентация Франции не прибавляла России много престижа и потенциальных ресурсов, как это было бы при иных обстоятельствах. Вместо этого переориентация предоставила больше возможностей Великобритании — постоянному противнику Франции — завязать новые контакты в Северной Европе. Великобритания и Пруссия нашли друг друга через реституцию Оранского дома в Голландии. У Пруссии были постоянные противоречия с Австрией, которая теперь выступала вялым союзником России в войне против Турции. Пруссия была для Северной Европы самой грозной военной державой на суше, а Великобритания — ведущей морской державой мира.