Эрик Леннрут - Великая роль. Король Густав III, играющий самого себя

В двух коротких письмах от 25 июля Густав предлагает две радостные новости: Англия давит на Данию, с тем чтобы она сохраняла свой нейтралитет, и слух о том, что один русский генерал пал в сражении при Кярнакоски; надеялись, что это русский главнокомандующий генерал Михельсон. 30 июля Густав интересуется, нет ли со стороны русских зондирования на предмет возможности мира, а спустя день впервые признает факт плохих настроений в армии и пребывает в отчаянии от противного ветра, когда пишет из лагеря перед Фредриксхамном. «Говорят, что маркиз де Пон прибывает с полным карманом мирных предложений. Посмотрим. Надо по-прежнему быть твердыми, как скала. Прошу, пришлите мне письмо из академии; оно бы утешило меня в эту минуту. Прощайте. Бог даст, смогу снова увидеть и обнять вас. Г.» За этим следует приписка: «Дружба — приятное утешение. Я чувствую это в настоящую минуту, и если потеряю вас, у меня не останется ничего. По-прежнему говорю, как Агамемнон…» — и следует цитата из «Ифигении» Расина, смысл которой сводится к тому, что счастлив тот, кто довольствуется низким положением, живет вдалеке от военных тревог короля в неприметности, куда поселили небеса. Густав вошел в роль трагического короля.

Еще 1 августа он мог вызвать в памяти директора оперы Армфельта образ генерала Сигрута с шхерным флотом как спасительного deux ex machina [52] Бога из машины. , но последовал решительный крах: отступление от Фредриксхамна и паралич армии в результате неповиновения приказам, который, в частности, свидетельствовал о явном неуважении к самому Густаву. 6 августа он пишет: «Я ничего не говорю вам о моей боли и моем отчаянии. Вы разделяете их. Жаловаться — удел слабых душ; сильные откладывают боль в глубь своего разума и ищут возможности подняться опять. Пока еще я не вижу способа исправить положение и завершить войну, но знаю, что могу сделать для поддержания нашей репутации. После того как в Аньяла будет устроен магазин, я должен идти маршем на Вильманстранд, драться и разбить генерала Михельсона; если разобьют нас, то все будет кончено, но уважение к мужеству останется. После выигранного сражения я по крайней мере смогу с честью предложить мир и без стыда появиться с Стокгольме. Пока же в 3 часа пополудни мы выступаем на Сумма, где Вы ожидаете нас». Призвав Армфельта к осторожности и воодушевив его напоминанием о том, что он единственный из командующих сухопутной армией имел успех в борьбе против врага, Густав заключает: «Прощайте. Надеюсь увидеть Вас вечером. Для меня служит утешением возможность излить свои печали в сердце друга. Такая возможность — дар небес: она часто утешает, если имеется».

Дальше этого отчаявшийся Густав в своих монологах к Армфельту как адресату писем не пошел. В устном общении он давал своему отчаянию большую волю; Армфельт в письме к своей жене описывал, что король производил впечатление человека, совершенно утратившего способность принимать решения, что он внушал жалость вместо ненависти и говорил исключительно об отречении от престола. Таковы были настроения в ставке 8–11 августа. Уксеншерна в письме от 14 августа писал о Густаве как находившемся в состоянии отчаяния и униженности. Он чувствовал себя ненавидимым и преданным, плакал и говорил о желании передать корону и государство сыну, исчезнуть из страны и жить в одиночестве на средства, какие могут принести продажа его мебели и бриллиантов. Охотнее всего он поселился бы в Риме, который был обычным местом пребывания свергнутых и покинутых монархов, но это делала невозможным память о королеве Кристине, с честью жившей там после победоносной войны. Может быть, Швейцария, может быть, Париж. Он будет тосковать по сестре и невестке, но не по братьям, к которым он никогда не испытывал чувства нежной дружбы. Возможно, потомки оценят его больше, чем современники. Все-таки он избавил Швецию от анархии, создал флот, с которым обрел славу его брат; повысил боеспособность армии, привел в порядок монету, поощрял мануфактуры и литературу. Под конец Густав заливался слезами при мысли о том, что бросает на произвол судьбы Уксеншерну и адресата этого письма Юльденстольпе.

Насколько искренней была эта подавленность? Струились истерические слезы, но ситуация была такова, что никто не мог поставить под политический пресс беднягу, который с самого начала от всего отказался. Уксеншерна не одобрял политики войны, но теперь он был никем. Армфельт пребывал в нерешительности и отчаянии и ничего не понимал, но и он не занимал такого положения, которое бы давало возможность что-то сделать.

В подавленном монологе Густава Уксеншерне имеются интересные штрихи. Один из них — высказывание о семье. Куда подевались все годы нежных дружеских чувств к брату Карлу? К тому Карлу, который овеял себя славой с флотом, созданным Густавом. Здесь прорывается зависть, похвальба всем, что Густав сделал за время своего правления. Унижение от отступления и предательства было несмотря ни на что минутным.

В тот же день, когда произошла сцена демонстрации подавленности Уксеншерне, или несколько позднее было написано письмо, отправленное Густавом в Стокгольм государственному советнику Дюбену. Оно было написано по-французски и предназначалось для показа Корралю, который 22 августа отправил в Мадрид шифрованное резюме в писанном по-испански донесении. Густав сообщал, что переданное Корралем заявление об умонастроениях испанского короля доставило ему, Густаву, истинное удовлетворение. Деятельность Корраля при шведском дворе внушила королю Швеции большое к нему доверие. Поэтому Густав полагает, что он не мог бы доверить свои интересы более дружественно настроенному дипломату. Посему Корраль должен получить от своего короля все полномочия, дабы взять на себя посредничество, и Густав надеется, что это будет сохраняться в глубочайшей тайне. Он опасался того, что это будет воспринято так, будто он вынужден искать мира, и он будет ждать без малейшего нетерпения. Пребывавший дома государственный совет пояснят, что желательным условием мира является восстановление границы по Ништадтскому мирному трактату; больше не было речи о мире между Россией и Турцией, а также о наказании Разумовского. Корраль проявил в связи с этими предложениями большую осторожность, хотя и был признателен за лестные высказывания о нем самом в письме короля Густава; он уверял, что в вопросе о содействии заключению мира не может пойти дальше того, что сделал, выразив пожелания о мире испанского короля. Пока достаточно принять во внимание дружественные чувства Густава III к королю Испании и желание мира.

Эта акция, имевшая целью поместить Корраля в центр дипломатической игры, никоим образом не свидетельствует о состоянии безнадежного отчаяния. Почему Корраль? Факт обращения к нему в какой-то мере можно рассматривать на фоне недоверия Густава к тогдашней внешней политике Франции и, возможно, особенно к только что возвращенному послу маркизу де Пону, которого Густав, как следует из его письма к Армфельту от 31 июля, подозревал в том, что он приехал «с полным карманом мирных предложений». Маркиз де Пон имел давние тесные связи с семьей Ферсенов, и Густава можно понять, если он сомневался, вручать ли в его руки свою судьбу. Испания, кроме того, становилась самой прочной бурбонской державой. Но заявление Густава о доверии к Корралю наверняка не было лишь голой лестью. Испанский министр пользовался в Стокгольме большим уважением, несмотря на то, или, может быть, благодаря тому, что холодно держал себя на расстоянии от людей и событий. Годом раньше он купил Тульвёресхольмен близ Юргордена и дал ему экзотическое название Манилья; это означало, что он укоренился в Стокгольме. Его ясная и холодная рассудительность была весьма на пользу шведским интересам, и он не был почитателем Разумовского. Маленькое хозяйство Корраля со священником, прислугой и одаренным секретарем Падильей, выучившим шведский язык и выведывавшим новости и настроения, было маленьким бастионом принципиальности и испанского формализма.