Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

В целом интерес к Бабелю и его творчеству неизмеримо более велик, чем можно было бы судить по официальным данным и изданиям его книг».

С тех пор как эта статья Зусмана была написана, выходили книги и статьи, рассказывающие о некоторых аспектах жизни и судьбы Исаака Бабеля, но по состоянию на 2014 год полная биография автора, который, без сомнения, заслуживает внимания писателей-биографов, до сих пор не создана.

Зусман: «С его славой не сравнятся многие провозглашенные знаменитыми имена, и потому никак не переиздадут сборник его избранных произведений — сборник, вышедший несколько лет назад и в считанные дни исчезнувший с книжных прилавков.

В последние месяцы были опубликованы несколько вещей Бабеля, частью новые, частью — „позабытые“, не вошедшие в его „Избранное“. Лондонский ежемесячник „Энкаунтер“ опубликовал рассказ, никогда не публиковавшийся по-русски (он увидел свет в английском переводе в 1927 году в советском англоязычном ежемесячнике „Зарубежная литература“), — „Мой первый гонорар“, один из лучших образцов бабелевской и советской прозы вообще, в полном соответствии с чеховской традицией — без гипербол, прозрачно, просто и многопланово, с юмором и глубоким завуалированным лиризмом, пронизывающим все произведение.

В десятом номере журнала „Знамя“, выходящем в Москве, к 70-летию со дня рождения был опубликован цикл „забытых рассказов“ Бабеля, и среди них три, что вошли в израильский сборник блестящих ивритских переводов Шленского („Сифрият поалим“): „Илья Исаакович и Маргарита Прокофьевна“, „Мама, Римма и Алла“ и „Гапа Гужва“. Сюда же добавлен „Шабос-Нахаму“ из цикла „Гершеле“ (имеется в виду легендарный еврейский шутник и остроумец Гершеле Острополер) — типично бабелевский рассказ: беспощадный юмор гротеска, сочные краски фольклора, народный материал и мастерство лаконического изложения, богатство метафор и точность характеров. Короткий рассказ „Вечер у императрицы“ (из дневника) рисует визионера в революционном городе. Реальность и вымысел вместе образуют фантасмагорию, которая в мгновение ока преобразует исторический ход событий; каждая фраза чарует, и такая краткость, что короче, кажется, и сказать нельзя».

Следует заметить, что именно журнал «Знамя» после реабилитации Бабеля опубликовал разгромный отзыв на его книгу и на предисловие к его сборнику, написанное Эренбургом. «Знамя» обзывало Бабеля декадентом, писателем с дореволюционным сознанием, не понимающим ни целей революции, ни советского литературного сообщества, порожденного революцией. И здесь вновь, как в случае с прямыми совпадениями с письмами Бабеля к семье в предыдущем случае, мы не можем не отметить, что израильские авторы, особенно связанные с русским языком и культурой, были хорошо осведомлены обо всем, что происходило вокруг имени Бабеля и в СССР, и за границей.

Зусман: «Самый сильный среди этих рассказов „Фроим Грач“, своего рода трагический финал „Одесских рассказов“. Его герой — старый еврей, громадный и могучий, он „был истинным главой сорока тысяч одесских воров“ (типично бабелевское преувеличение!), по собственной воле пришел в ЧК с просьбой отпустить его парней, а его там хладнокровно убили без суда и следствия. У мощного рыжеволосого трупа солдаты, только что пустившие его „в расход“, ведут разговор о смерти, а присланный из Москвы начальник ЧК в это время утешает местного следователя, еврея Борового: „Ответь мне как чекист… ответь мне как революционер — зачем нужен этот человек в будущем обществе? — Не знаю, — Боровой не двигался и смотрел прямо перед собой, — наверное, не нужен…“

Все эти рассказы, даже самые замечательные, ничего нового не добавляют к известному творчеству Бабеля. Все они относятся к тому же плодотворному периоду его жизни, и им не дано пролить хоть каплю света на жизнь писателя во второй, покрытый мраком и безмолвный ее период. Новое узнаем из писем Бабеля, которые опубликованы в том же номере московского журнала. Их невозможно читать без волнения. Я читал и перечитывал их, и передо мной приоткрылась жизнь, полная мук и терзаний, смысл которых все еще трудно понять до конца. И если они не объясняют суть молчания, в них есть описания, касающиеся битвы, которую вел писатель.

Письма изобилуют бытовым, почти банальным материалом, но у Бабеля он обретает символическое значение. Уже в письмах из Парижа в 1927 году (он проживал там временно в связи с семейными обстоятельствами) различимы отголоски кризиса, знак жуткого происходящего. Речь идет о деловой сфере: писатель взял авансы в разных журналах и не возвращает долги. „Новый мир“ ежемесячно платит ему зарплату, а он не дает обещанный материал. Он все откладывает, обещает, называет сроки, снова просит отсрочки. Редактор „Нового мира“ Полонский — милый человек, Бабель высоко его ценит, и оттого переговоры с ним еще мучительнее: „Рассказы, которые я Вам буду посылать, являются частью большего целого. Я работаю над ними вперебивку, по душевному влечению“, — писал он В. Полонскому».

Далее Зусман пересказывает и цитирует другие письма Бабеля из «Нового мира», особенно останавливаясь на душевной невозможности писать и материальных затруднениях писателя.

Двадцать шестого марта 1965 года Эзра Зусман публикует в газете «Давар» еще одну статью о Бабеле «Бабель — драматург» и разбирает пьесу «Закат» и ее постановку в театре «Габима». Зусман не принял постановки. Вот два фрагмента из его статьи.

Фрагмент первый

Зусман пишет: «В 1950 году я встречался в Париже с вдовой Бабеля (его первой женой). От нее мне стали известны кое-какие сведения о смерти писателя, которые она вытянула из Эренбурга, тоже побывавшего тогда в Париже. Она передала мне экземпляр „Заката“, который был тогда большой редкостью, и попросила меня рекомендовать пьесу к постановке в театре „Габима“. Я прочел пьесу, и мне даже в голову не пришло рекомендовать ее к постановке — это нанесло бы ей большой урон. Слишком особенными были и язык, и описываемые вещи. Еще слишком близка была великая еврейская трагедия (Холокост. — Д. Р. ), а ведь еврейская „Молдаванка“ Бабеля тоже просила милосердия и взывала о помощи».

Заметим, что этот разговор с женой Бабеля имел место в самый разгар антисемитской кампании по борьбе с космополитизмом. На этом фоне даже само название пьесы, будь она поставлена в Израиле, имело бы знаковый характер. Не это ли имеет в виду Зусман, когда говорит о том, что и «еврейская Молдаванка» требовала помощи. Нельзя не напомнить, что к моменту этого разговора прошло всего два года после образования Израиля, чему в немалой степени способствовала сталинская антианглийская позиция.