Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

Зусман Э. Беседы с Ицхаком Бабелем (К 20-летию со дня смерти русско-еврейского писателя) // Давар. 06.04.1961. С. 7.

Эзра Абрамович Зусман (1900–1973), писавший под псевдонимом Эзра Александров, в 1922 году уехал из России в Палестину, где начал писать стихи на иврите. Он перевел на этот язык прозу и поэзию Ахматовой, Пастернака, Багрицкого, Мандельштама и Иосифа Бродского. А также стал театральным и литературным критиком (сотрудничал в газете «Давар»), писал собственные эссе и стихи. Зусман с юности записывал воспоминания о своих литературных друзьях; многие из этих воспоминаний были обработаны как тематические статьи для «Давара». О Бабеле Зусман написал следующее: «С Исааком Бабелем наша дружба не завязалась. Он был старше, и тогда мне казалось — намного. Он выглядел старше своих лет. Его опыт в Гражданской войне тоже делал его умудренным. И действительно, он был самым умным, то бишь мудрым, несмотря на то что был так легок на шутки и вольности одесской речи, одесского наречия. Он вернулся после Гражданской войны в Одессу, как человек возвращается домой после войны — усталый и грустный, так он выглядел. Но его страсть к жизни, любовь к солнцу, к морю, к порту, к его биндюжникам, к его героям прорывалась в его лице, в его глазах, за стеклами очков — в разговоре. Его большой, открытый лоб, и очки, и сосредоточенный взгляд придавали ему — иногда — образ так называемого талмудиста. Но в его фигуре, невысокой, крепко сбитой, чувствовалась сила. Ничего от богемы, от писателя-поэта-декадента тех времен. Стихи он не очень любил, иногда отмахивался от них; помню, раз после какого-то чтения сказал мне, что иногда просто их не понимает. Считал себя реалистом и не любил „романтику“, хотя Горький назвал его романтиком. Он не знал, что писал „Конармию“, как пишет поэт. В те годы „Конармия“ была уже написана, но не напечатана. В Москве была известна только пара отрывков из нее. Но в Одессе он уже был на правах классика. Классик революции, Гражданской войны… Мы встречались часто в Союзе на устных чтениях. Его переходы от веселости и задора к грусти, к печали, еврейско-русской, были иногда бурны. Его суждения о литературе были кратки и определенны. Я помню, как темной ночью мы возвращались после следующего какого-то чтения по городу без фонарей, [который] выглядел какой-то каменной пустыней. Он выругал автора неудачного рассказа, помолчал, а потом процитировал фразу на еврейском, языке Библии».

Зусман пишет в своей статье в «Даваре»: «…Он был молод, но крыло усталости уже простиралось над ним. Веселый и печальный одновременно, и как не быть печальными его глазам, которые столько раз видели смерть. Убийства, и гибель, и бурное цветение деревьев и диких трав. Это — печаль тех, кто возвращается. Солдат, возвращающихся с фронта. Его язык остер и забавен, порою позволяет себе странные грубости, русский язык в разных его говорах с примесью фольклора и жаргона одесских окраин. Он много шутил, но, как мне кажется, надежды его были серьезны».

Тут надо снова вспомнить статью Рут Вайс: «Из всех апологетов большевизма, пожалуй, никто не принял на себя такой груз вины, как этот еврейский писатель из Одессы, сердца еврейской общины, который в конце концов действительно приправил революцию лучшей кровью — своей собственной. Бабель преувеличивал свое пособничество злу, чтобы выжать всю возможную иронию из парадоксальной ситуации, в которой еврей, говорящий на идише (он сам), оправдывает насилие, творимое казаками, перед собратом-евреем, с которым затем празднует субботу…»

Зусман продолжает: «В те дни, вскоре после Гражданской войны, в самом начале нэпа, он был одним из редакторов РОСТА (Российского телеграфного агентства). Но это агентство не столько публиковало новости, сколько вело массовую пропаганду против любой контрреволюции. Бумаги для газет не хватало, и потому в РОСТА печатали настенные плакаты. Эдуард Багрицкий, поэт-еврей с убийственным остроумием, как-то пошутил: „Короста — кожная болезнь, а РОСТА — настенная болезнь“.

Несколько писателей, и среди них Эдуард Багрицкий, Юрий Олеша, Валентин Катаев (он тогда писал стихи), и несколько молодых художников нашли в РОСТА легкий заработок. Управлял этой организацией поэт-большевик и член партии Нарбут, высокий однорукий мужчина. На первом этаже здания юные поэты и художники сражались с „гидрой“ контрреволюции, пригвождали к позорному столбу кулаков, священников (раввинов тогда пока не трогали!) и всяких спекулянтов. Исаак Бабель сидел на втором этаже и редактировал газету и литературные выпуски по случаю революционных дат. Помнится, однажды я принес ему длинную поэму, написанную пушкинскими ямбами. Там говорилось об утре дня Октябрьской революции в Ленинграде, гимн разгорающемуся свету, рождающемуся из серого осеннего утра, о воодушевленной поступи матросов и фантастическом образе оленя, летящего в вышине, „сплетающего своими корнями над водою символ высоких и грозных дней“.

„Сядьте, я расскажу вам, какой свет и какое утро были тогда в Ленинграде“, — сказал мне Бабель, окончив чтение. И своим точным прозаическим языком описал серый осенний день, влажный, мутный, совсем не героический день, когда грянула революция, определившая судьбу страны и эпохи. Автор точной прозы, правда, насыщенной воображением и поэзией, он не был сторонником романтической свободы, когда это касалось исторической правды, коей он был свидетелем. Я пробовал защищать иное видение. Он был серьезен, добродушен, и на губах его играла легкая усмешка еврейского мудреца. Поэма вышла без изменений, но устные замечания Бабеля не давали мне покоя. Образ сияющего оленя как-то потускнел».

Бабель, который понимал и видел разворачивающиеся события, вкладывая их описания в уста выбранных им героев без всяких прикрас, тем не менее допускал (может быть, интуитивно понимая, что у него нет другого выбора, — понимая, что успех революции зависит и от того, как народу преподнесут волшебные сказки о славе «мутных, серых дней», что историю нужно писать и обнародовать в романтизированной манере, полной преувеличений. Однако, к его большой чести, следует сказать, что он никогда не позволял себе такой расплывчатости взглядов (за что и поплатился впоследствии), фиксируя события и то, как он их видел внутренним взором, с точностью и талантом, отражавшими истину, не изменяя ее и не подличая перед теми, кто старался диктовать другим предписанный образ мышления.

«Бабель любил поэзию, — пишет Зусман, — и острее других чувствовал ритм фразы, был чуток к поэтической метафоре, но боялся чрезмерной поэтичности, пустословия и неточного смысла.

„Я не понимаю“, — сказал он как-то, прочтя стихотворение, а на самом деле он многое понимал. У него широкий лоб, глаза словно прячутся (носил ли он уже тогда очки?), во рту неизменная трубка, губы всегда в скептической, насмешливой гримасе, чувственные, печальные. Он жаден к жизни, жаден к цветам и запахам портового города, плененный ароматами восточных пряностей, привезенных из Греции и Турции. Ему нравились маленькие распивочные в порту, и пусть жизнь порта почти остановилась, море навевало голодному городу уныние и тоску».