Давид Розенсон - Бабель: человек и парадокс

Упоминанием о том, что Бабель знал иврит и цитировал Экклезиаста (то есть книгу Коелет), и упоминанием другого еврейского революционера, который в отличие от Бабеля покончил с собой, Зусман пытается в своем воспоминании о событиях того вечера подражать Бабелю, а также завоевать симпатию израильско-еврейского читателя и заставить его идентифицировать себя с одним из героев повествования.

Зусман продолжает: «Большевизм и древняя еврейская мудрость перемешались в нем, как они перемешались в некоторых его еврейских революционных персонажах. Таким он был в одну темную ночь, когда шел по пустынным, с потушенными огнями улицам города, в безмолвии насыщенном страхами, сиротством и террором, после какого-то чтения вслух на публике, что было тогда очень принято. Я не помню, что было раньше и что случилось потом, но это помню четко: в беззвездном сумраке ночи раздается голос Бабеля, словно издалека пришедший и вдаль уходящий, голос, цитирующий стихи из Экклезиаста по-русски и на иврите. Что он вспомнил в ту темную слепую ночь? Может быть, „все реки текут в море, а море не переполняется… Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем“? Я не видел его лица. Мы шли в темноте вместе, и с нами — Андрей Соболь, еврей, ставший революционером еще до революции, который впоследствии покончил с собой. Евреи Коелета революции, прозревающие на своей судьбе суету и томление духа.

В последний раз я видел его на вокзале, когда он пришел проститься со своими друзьями-писателями, отправлявшимися в Москву. Сам он хотел как можно дальше отложить срок своей поездки в столицу. Юг отставал от развития событий в центре, и для Бабеля это было временем передышки. На юге еще буйствовали краски. Самые разные цвета, брожение жизни источало пары и запахи, и чувствовался аромат такого редкого по тем временам хлеба. „Я не хочу ехать в Москву… Большевизм — да, коммунизм — нет“, — сказал он, стоя рядом с поездом, направлявшимся из Одессы на север».

Рут Вайс проницательно замечает: «Для Бабеля его родной город Одесса всегда будет служить необходимым спасительным пристанищем. Как отмечено в письмах Бабеля матери и сестре, он всю жизнь оставался влюбленным в этот город, здесь он чувствовал себя дома, и работалось ему здесь лучше всего. Далеко от „усатого“ и его сподручных (столь живо описанных Мандельштамом в известном стихотворении, за которое, скорее всего, он и поплатился жизнью). Бабель… предсказал, что российский „литературный Мессия, которого ждут столь долго и столь бесплодно, придет (из Одессы. — Д. Р. ) — из солнечных степей, обтекаемых морем“. Он говорил о себе, родном сыне этого еврейского города».

Зусман: «Какой смысл вкладывал он в эту фразу, столь часто повторяемую простыми людьми и солдатами, видевшими в коммунизме врага большевизма? В большевизме он, как и его друг Багрицкий, видел жизнелюбие, стремление к справедливости, чувственно ощущаемое обновление, а возможно, и выход из удушливого еврейского бытия. А что же такое был этот коммунизм, который уже тогда вызывал у него недоверие и отвращение? Он не ошибся в своих предчувствиях. Москва ничего не добавила его творчеству».

Зусман намеренно играет в опасные игры со своими читателями, лояльными к коммунизму и, скорее всего, не видящими и не понимающими разницы между послевоенными политическими коннотациями слов «большевизм» и «коммунизм», но тем не менее достигает своей цели, так как (Зусман страстно отстаивает эту точку зрения) именно это характеризует другую причину раздора в душе Бабеля. Первой причиной была борьба между его еврейством (которое он знал и пытался подавить в себе и которым в то же время восхищался) и попытками примирить это еврейство с революционными идеалами, в которые он так искренне верил — то есть верил до тех пор, пока своими глазами не увидел, какую цену требует революция и какой косный, нетворческий, стиснутый жесткими рамками, безжалостный продукт она производит. Вторая причина — борьба между революцией (большевизмом) и порожденным ею дитятей, коммунизмом. Дитятей, которое Бабель не только ненавидел со страстью, но в конце концов полностью перестал с ним общаться. Это решение в конечном счете и привело его к смерти. На вокзале Одессы Бабель прощается с Олешей и Катаевым, уезжающими в Харьков в вагоне РОСТА. Он кажется одиноким на вокзальной платформе. На вопрос: «Ну, когда вы в Москву?» — Бабель отвечает коротко и категорически: «В Москву — нет. Большевизм — да. Коммунизм — нет». Да и нет. И без всяких между. Для него Одесса была еще большевизмом. Он считал себя большевиком. И он остался в ней еще три года. По существу, все его творчество было связано с Одессой: лучшее было написано здесь, переписано здесь и связано с этим городом, как «Одесские рассказы». Москва не прибавила почти ничего к этому. В Москве он культивировал, главным образом, искусство молчания и достиг в этом высоких результатов. В Москве он занимался разными подсобными ремеслами. Письмо, которое в Одессе было естественным, внутренним, интуитивным, стало проблемой. Больше, чем писал, он переписывал, правил.

Зусман в своей статье продолжает: «Все, что он создал, было написано им в годы армейского большевизма и в первые послереволюционные годы. Потом были лишь дополнения, завершения, росла и делалась все более тяжкой усталость, присущая ему с молодости. Но и прежде она не была незрелой. В нем никогда не было незрелости. Он всегда был зрелым, умудренным еврейской мудростью, познавшей многие бедствия и страсти. Он не мог стереть насмешливо-брезгливое выражение на своем лице, и не исключено, что оно стоило ему жизни».

Зусман Э. Ицхак Бабель — известный и неизвестный (К 70-летию со дня рождения) // Давар. 1964. 9 октября. С. 6–7.

«Литературная биография Ицхака Бабеля словно бы рассечена на две части: короткий период творчества и долгий период молчания. О его молчании рассказывали истории и анекдоты, обсуждали даже на съезде писателей. Сам Бабель относился к нему болезненно, шутил по его поводу и даже гордился им. Самое поразительное, что он был в разгаре славы, его ценили писатели и читатели, все прислушивались к его голосу, и он в ответ — молчание. То было добровольное, а не вынужденное молчание, не то, что приходит на закате жизни. По сути, все его произведения — „Конармия“, „Одесские рассказы“ и „Закат“ были написаны до 1926 года. После этого и вплоть до смерти добавилось еще несколько коротких рассказов. Что же скрывается за этим упорным молчанием? Какие намерения, какие внутренние изменения, какие счеты с прошлым и планы на будущее стали тому причиной? В чем смысл этого добровольного отказа, этой жизни вне Москвы, в нужде и одиночестве и попытках прокормиться нелитературным трудом — этот вопрос мучил и мучает многих в его стране.