Дороти Карузо - Энрико Карузо: легенда одного голоса

На десятый день в полдень, когда мы с доктором Стеллой находились у постели Энрико, Дзирато доложил о том, что итальянский посол просит разрешения повидать больного. Доктор вышел из комнаты и через минуту вошел с Роландо Риччи, послом Италии в США. Это был высокий стройный мужчина с красной гвоздикой в петлице. Не сказав ни слова, он поцеловал мне руку и долго смотрел на Энрико. Затем, накло­нившись к его лицу, он сказал негромким, но твердым голосом:

— Карузо! Я пришел от имени твоей страны и твоего короля. Они хотят, чтобы ты жил.

Прошло несколько минут... и я услышала слабый голос:

— Позвольте мне умереть на родине.

— Последний раз я слышал вас в Лиссабоне в «Кармен», — сказал посол. Он вынул из петлицы гвоздику и вложил ее в ру­ку Энрико.

— Не в «Кармен». Шла опера «Сид», — прошептал Энрико.

Он хотел поднести цветок к губам, но не смог. Глубоко вздохнув, он уснул и спал на сей раз спокойно и без стонов.

Во время болезни Энрико со всех концов мира приходили ты­сячи писем. Дети писали, что они молятся за него, католические священники и раввины обращались к прихожанам с призывами молиться за жизнь Энрико. Простые итальянцы предлагали древ­ние способы лечения: массаж с луком и листья салата на шею. Присылали освященные четки и медали, священные картины и даже мощи святых. Я развесила все это на стене вокруг изображе­ния Мадонны и, как только Энрико оказался вне опасности, напи­сала всем письма, в которых благодарила за участие. Однажды, ко­гда я писала в студии письма, открылась дверь и вошел какой-то человек. Он быстрыми шагами подошел ко мне и громко сказал:

— Я Иисус Христос. Я пришел, чтобы повидаться с Карузо.

— Вам надо поговорить с его секретарем, — ответила я и по­слала за Дзирато. Этот случай подсказал мне, что надо поста­вить у дверей охрану, и я вспомнила о человеке, который стал бы охранять Энрико, не щадя своей жизни. Это был старый Скол — глава клаки «Метрополитен» по вечерам и мастер по производству зонтиков днем. Я не знала человека, который лю­бил бы Карузо сильнее, чем этот маленький немецкий еврей. После каждого спектакля он ждал Энрико у служебного входа, чтобы открыть дверь его машины и услышать любимый голос:

— А, Скол. Спасибо. Спокойной ночи.

Однажды он был вознагражден. Энрико собирался напеть для компании «Victor» песню «Eli, Eli» на еврейском языке. Мы возвращались тогда в Нью-Йорк поездом, Энрико послал Дзи­рато, чтобы тот привел Скола в наше купе. Скол сел на край си­денья, ожидая, что скажет Энрико. Со своим длинным, спо­койным, плоским лицом и шапкой седых волос он выглядел, словно иллюстрация к старому стихотворению для детей.

— Скол, вы можете научить меня произносить эти слова?

Маленький Скол взял нотный лист, протянутый ему Энри­ко, и прочел текст.

— Да, могу, синьор Карузо.

Он научил Энрико правильно произносить все слова, затем встал, поклонился и ушел. Заметив выражение гордости и дос­тоинства на его лице, Энрико сказал:

— Скол — мой настоящий друг.

Таков был Скол, на которого пал выбор: ему предстояло си­деть за столом у нашего входа с книгой для записи посетителей. Он перестал быть специалистом по зонтам. Он стал архангелом Михаилом, охраняющим небесные врата.

Когда Энрико настолько окреп, что смог ненадолго вста­вать с постели, сделали рентгеновские снимки. Они показали, что его левое легкое уплотнено. Естественно, мы скрыли от не­го этот факт и приняли меры, чтобы он никогда не увидел этих снимков. В самом начале выздоровления он стал жаловаться на странные ощущения в правой руке.

— Что случилось с моими пальцами? — спрашивал он у вра­чей. — Я чувствую в них покалывание, как в ногах, когда они за­текают.

Врачи не могли объяснить этого, а ощущение становилось все тягостней и рука заметно похудела. Я часто замечала, что он удивленно смотрит на свою руку. Он почти никого не принимал и быстро уставал. Однажды я вывезла его в кресле-каталке в сад, расположенный на крыше, но это не доставило ему радо­сти.

— Подожду, пока сам смогу ходить, — сказал он с болью в го­лосе. С того дня он начал понемногу ходить, опираясь на мою руку. Он рассматривал присланные вещи, висевшие на стене.

— Как много людей молятся за меня... Странно.

Он часто говорил о поездке в Италию, просматривая бота­нические справочники и выбирая, что посадить в саду в Синье. Названия цветов, которые он собирался выращивать, он сооб­щал Мартино по телеграфу. Ему доставляло радость рассказы­вать о родной стране, о ее цветущих полях, о спокойной дере­венской жизни. Я вспомнила, как однажды мы шли с ним по дороге над Неаполитанским заливом и увидели мальчика, очень славного, но грязного и плохо одетого. Увидев нас, он протянул руку, прося подаяния.

— А если я не дам тебе денег, что тогда? — спросил Энрико.

— У меня останется солнце, синьор.

Этот мальчик был частью той Италии, по которой тосковал Карузо.

Как-то днем, когда я играла с Глорией, вошла медсестра, держа в руках термометр.

— Сколько? — спросила я.

— 39,5.

Я послала за врачами. Доктор Эрдман определил, что обра­зовался глубокий абсцесс в подреберной области, вызванный просачиванием содержимого из плевральной полости. Он ре­шил снова оперировать, но на этот раз без наркоза, потому что сердце у Энрико стало совсем слабым. Я ужаснулась.

— Это будет не очень тяжело?

— Не знаю. Сделаю все, что смогу, — ответил он.

Когда я рассказала об этом Энрико, он со слезами на глазах умолял не разрешать терзать его снова. Пока врачи готовили инструменты, я стояла перед ним на коленях, глядя на его из­мученное лицо. Две сестры держали его нош, а я голову. Док­тор Эрдман ввел кокаин, подождал, пока он подействует, затем взял скальпель... Энрико душераздирающе закричал.

Через несколько минут абсцесс был вскрыт, а рана протампонирована. Спустя сутки температура стала нормальной, и в течение двух дней он чувствовал себя хорошо. Но на следующей неделе образовался новый абсцесс. Снова последовала опера­ция, а через десять дней еще одна. Лишь любовь придавала мне мужества, и я присутствовала при каждой операции. Четвер­тый абсцесс оказалось трудно обнаружить, и мучения Энрико были нечеловеческими. Но даже в крике его голос звучал вели­колепно. Когда хирург решил отложить вмешательство на сле­дующий день и забинтовал рану, Энрико посмотрел на него из­мученными глазами.

— Спасибо. Простите.

Слезы текли по щекам врача, пожимавшего протянутую Энрико руку.

Ночью у Энрико скакала температура, и его состояние рез­ко ухудшилось. Около двух часов ночи, когда я находилась в студии, стараясь разобраться в показаниях термометра, вошел доктор Стелла и позвал меня: