Сергей Поварцов - Причина смерти — расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля

Слово «репрессии» в лексиконе большевиков бытовало как привычно-обиходное. Кого-то изловить, арестовать, наказать, проучить, выслать, расстрелять? Нет проблем. Зато есть ревтрибуналы и закон «революционной совести». Любопытны в этой связи рассуждения Г. Зиновьева на Всероссийской партконференции 1922 года. В своем докладе «Возрождение буржуазной идеологии и задачи партии» верный ученик Ленина философствовал: «…мы не думаем отказываться от репрессий. Но они должны занять не то место теперь, какое занимали в эпоху военного коммунизма… Теперь мы можем прибегать и к более сложным, не таким механическим мерам». Еще красноречивее другой пассаж доклада. «Здесь цитировали слова т. Ленина о расстреле, которые полностью остаются в силе. Нужно только, чтобы Советская власть знала, когда, кого, где, при каких обстоятельствах расстреливать. Вот и только» [5] Горн. 1922. № 2. С. 64, 67. . Трудно понять, чего в такой «философии» было больше — людоедской циничности или расчетливого палачества. Минет шесть лет, и другой верный ученик Ленина И. Сталин вместе с руководителями ГПУ сочинит сценарии «шахтинского дела», «промпартии», всевозможных антисоветских «центров» и «бюро».

На IX съезде РКП Ленин обронил знаменитые слова о том, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист» [6] Девятый съезд Российской коммунистической партии. Стенографический отчет. М., 1920. С. 344. . Комплимент образца 1920 года с течением времени все отчетливее обнаруживал свою сомнительность. Маховик репрессий раскручивался неумолимо, и коммунисты-чекисты к 1937 году достаточно понатореют в искусстве взаимного откусывания голов. Бог им судья. Национальная трагедия обретет свои чудовищные масштабы. А пока «на заре революции» многое еще не столь очевидно…

Особенно для молодежи. Энтузиазм и надежды смешаны с иллюзиями. Утопия кажется реальностью. Порция социального оптимизма искусно поддерживается официальной коммунистической прессой. Большевистская фразеология обладала магическими свойствами и прежде всего оказывала действие на молодое поколение. Вглядимся в лица некоторых современников Бабеля, опьяненных идеями «мировой революции».

Юный поэт Семен Кирсанов, земляк Бабеля, в ранней поэме «Подкоп» (1923) прославляет штыки Красной Армии, достающие не только до Варшавы, но и до Чикаго:

Экспорт революции пропагандирует Вера Инбер в стихотворении с невинным названием «Яблочко». Нехитрая символика текста является здесь несколько запоздалым оформлением коминтерновских лозунгов.

Русские штыки в Европе и ЧК в Америке — не угодно ли? Между тем такие революционные фантазии казались осуществимыми.

О «палаческой романтике» Эдуарда Багрицкого и комсомольских поэтов, прославлявших ВЧК — ОГПУ, недавно написал Станислав Куняев, что избавляет меня от необходимости продолжать цитирование наиболее уязвимых строк. К сожалению, своим аналитическим обзорам Куняев придал откровенно-антисемитский характер. Не случайно в них отсутствует русский поэт Владимир Маяковский, также писавший о чекистах.

Стихотворение посвящено известному чекисту Валерию Михайловичу Горожанину, которого поэт обеспечивал, по собственному признанию, «изысканной дружбой» и с которым вместе любил отдыхать на юге, «разъездывать». Дружеская связь с сотрудниками секретно-политического и контрразведывательного отделов ничуть не шокировала Маяковского, скорее наоборот. Дружить с чекистами было престижно. Но главное (для Маяковского), что он искренне полагал: «солдаты Дзержинского Союз берегут». Поэтому и написал в поэме «Хорошо!»:

Лапа чекистов легла и на российских интеллигентов. С 1918 года они стали частыми «гостями» известного здания на Лубянской площади. В числе первых — Илья Эренбург, схваченный чекистами якобы за связь с Врангелем. В «Автобиографии» писатель сообщает коротко: сидел во внутренней тюрьме особого отдела ВЧК. Спустя три года Эренбург воспользовался этими впечатлениями в сатирическом романе «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» (1921). Кажется, книга Эренбурга — первое произведение советской литературы, в котором затрагивается, пусть мимоходом, тема «чрезвычайки». Краткость эпизода (4 страницы) с лихвой компенсируется насмешливостью автора. Быть может, читатель помнит, как после посещения Политехнического музея, где шел очередной митинг, к Хуренито и Эренбургу на улице подошли «два изящных молодых человека» и «очень любезно предложили… продолжить путь в автомобиле». Доставленные на Лубянку «со всеми удобствами», герои тотчас подвергаются допросу со стороны «революционного следователя». Им оказался какой-то интеллигент, пьющий на диване чай вприкуску. «Посмотрев на нас близорукими, весьма добрыми глазами, он сказал, что по случаю приезда в Москву депутации, кажется, сиамских коммунистов, объявлена амнистия и нас, в частности, расстреливать не будут. Учитель выслушал это молча, я же промолвил вежливо, как меня учили в детстве, — „мерси“. Но интеллигент, явно не удостаивая меня вниманием, обратился к Хуренито с вопросом: „Скажите, пожалуйста, неужели вы столь злостны и слепы в своей ненависти к рабоче-крестьянской власти, что не видите очевидного всем, не хотите признать простенькой истины, а именно, что РСФСР — подлинное царство свободы?“ Хуренито, прикинувшийся анархистом и скептиком, отвечает чекисту довольно дерзко, иронизирует и ерничает. Тем не менее его возражения по сути очень серьезны. „Умоляю вас, — говорит он следователю, — не украшайте палки фиалочками! Велика и сложна ваша миссия — приучить человека настолько к колодкам, чтобы они казались ему нежными объятиями матери“. Следователь меланхолически обвиняет Хуренито в провокационном характере симпатий к советской власти и отпускает арестованных с миром. „Смертная казнь по отношению к вам и к гражданину Эренбургу заменяется принудительными работами и содержанием в концентрационном лагере вплоть до окончания гражданской войны. Надеюсь, там вы осознаете свою ошибку!“»