Терентий Новак - Пароль знают немногие

Спал я плохо. Все время беспокоила какая-то тревожная мысль. Теперь, проснувшись, я продолжал напряженно думать о том, что же меня так взволновало, помимо вчерашнего случая с легионерами. И вдруг вспомнил: на фабрике, в директорском кабинете, в ящике стола остался незаполненный бланк немецкого аусвайса, один из тех, которыми теперь постоянно снабжали нас гощанские подпольщики. На аусвайсе была наклеена фотокарточка Николая Поцелуева. В спешке я забыл передать этот документ Федору Шкурко для заполнения. Если гитлеровцы придут на фабрику с обыском, они непременно обнаружат бланк аусвайса и фотография политрука попадет в гестапо. Немедленно будет объявлен розыск Поцелуева.

Поспешно одевшись, я побежал на Хмельную улицу. Еще издали увидел, фабричные ворота чистые. Со сторожем Михалом у меня была договоренность: если во время моего отсутствия на предприятии что-либо случится и заходить туда станет опасно, он сделает на воротах несколько мазков желтой краской.

На фабрику спешили рабочие; скоро должен был начаться трудовой день. Я сразу прошел в директорский кабинет. Через минуту злосчастный бланк аусвайса был у меня в руках. Я тут же сжег его, а пепел выбросил за окно.

Скрипнула дверь. На пороге стоял Луць, смотрел на меня с гневом и упреком.

— Какого черта? — громким шепотом проговорил он. — Ты что, ребенок? Или жить тебе надоело? Чего тебя сюда принесло?

— Сейчас, сейчас ухожу, Иван. Не ругайся, нужно было. Может, и тебе, Иван, не следует тут оставаться?

— Мне? Почему? Не вижу для этого никаких причин. В случае чего за поступки пана директора я не несу ответственности. Я — главный бухгалтер, служащий, которого принял на фабрику еще бывший ее шеф пан Косач. Только и всего. С паном Новаком у меня были лишь служебные отношения. Чем он занимался, кроме своего директорства, меня это не касается... Ну а сам ты вот что: закрывай кабинет и уходи. Вечером встретимся.

Я окинул взглядом кабинет. Теперь меня здесь ничто больше не удерживало, можно было уходить. Посмотрел на часы — без четверти девять. За окном сквозь пелену не развеявшегося еще над лугом утреннего тумана вдали виднелось здание, где размещался рейхскомиссариат. Почему-то подумалось: «Там ли сейчас гаулейтер или в отъезде?»

Дверь кабинета, чуть скрипнув, открылась опять. На пороге появился пан Смияк, холуй шефа промышленного отдела гебитскомиссариата Бота. Он был чем-то взволнован, вошел не постучавшись, забыл даже поздороваться. Увидев его, я зло выругался про себя. Из-за этого националиста, возможно, придется задержаться на фабрике, что никак не входило в тот момент в мои планы.

Опережая Смияка, не дав ему заговорить первым, я развел руками:

— Мне очень жаль, пан Смияк, но вынужден оставить вас на пана Луця. Срочно нужно быть в городе по очень важному личному делу. Прошу извинить...

— Какие могут быть сейчас личные дела, господь с вами? — взмолился Смияк, драматически воздев руки к потолку. — Скажите спасибо, что я успел застать вас. С минуты на минуту сюда, к вам на фабрику, приедет сам гебитскомиссар. Слышите? Будет осматривать предприятие. Господин Бот приказал мне предупредить вас, чтобы все было наготове, все блестело. Пан Луць! Что вы стоите? — повернулся он к Ивану Ивановичу. — Бегите в цеха, чтоб там был полный порядок. А вы, пан Новак, даже не побрились сегодня. Ай как нехорошо, как непохоже на вас. В такой день, и вы не побрились. Ну а на фабрике все в норме? Не подведете? — Смияк нервничал, суетился, часто выглядывал в окно. Луць, продолжая стоять возле двери, с едва скрываемым волнением мял свою черную шляпу. Мне тоже было не по себе. Однако ничего не поделаешь: время упущено, придется смириться с этой непредвиденной задержкой.

После того как Луць отверг предложение Смияка втихую сбывать валенки, помощник и переводчик Бота относился к нам с Иваном Ивановичем строго официально, всем своим видом показывал, что не намерен быть запанибрата. Однако на его отношение к нам мне было ровным счетом наплевать. Я ругал себя лишь за то, что не покинул фабрику на несколько минут раньше, и проклинал Вернера Беера, которому именно теперь вздумалось «осчастливить» нас своим визитом.

Ждать его приезда пришлось недолго. Под директорским столом тревожно и предостерегающе звякнул электрический звонок: это сторож Михал, заметив приближавшихся сановных гостей, подал мне сигнал тревоги.

— Что такое? — вздрогнул от неожиданности Смияк.

— Ничего особенного. Меня просят зайти в цех, — сказал я и тут же услышал резкий звук автомобильной сирены на фабричном дворе.

Смияк вскочил, суетливо одернул свой элегантный пиджак.

— Это машина господина гебитскомиссара. Идемте быстрее, пан Новак! — дрожащим голосом проговорил он.

Вернер Беер стоял возле «оппель-адмирала» серо-стального цвета, слушал Бота, который что-то говорил ему, показывая рукой в глубину фабричного двора, где зеленели молодые яблоньки и груши. В прошлом году, когда проводились посадки, кое-кто из рабочих бросал на меня презрительные взгляды: старается, мол, директор, даже сад для немцев разводит. Как мне хотелось сказать им тогда: «Вы не правы, друзья! Вовсе не для немцев расцветет наш сад. Немцам не век тут хозяйничать. Настанет время, когда и следа их не останется. А сад будет цвести. Может глядя на эти яблони и груши, вспомнят тогда люди и о нас, помянут нас добрым словом. Обязательно помянут».

Два солдата, охрана гебитскомиссара, молча стояли с автоматами у ворот, парясь на солнцепеке в своих суконных мундирах. Доктор Беер на этот раз тоже был в военном, в форме оберштурмбаннфюрера СС. Черный как жук, с круглым, очень подвижным лицом, он энергично прохаживался по фабричному двору, с интересом заглядывал во все уголки, забрасывал меня множеством вопросов. Потом ходил по цехам, стреляя вокруг темными глазами. Тут же спрашивал, сколько обуви изготовила фабрика из полученного в прошлом году сырья. Обращаясь к рабочим, интересовался, не вредит ли их работа здоровью. Говорил спокойно, все время улыбался. Сочувственно качал головой, глядя на двух женщин, переставлявших с одного места на другое тяжелый бак с водой.

Тот, кто не знал оберштурмбаннфюрера Беера несколько ближе, наверное, ни за что не поверил бы, что этот невысокий, смуглый, галантный немец с манерами интеллигентного человека всего несколько дней назад собственноручно расстреливал за железнодорожным полотном советских военнопленных, добивал из пистолета раненых. Кто не знал доктора Беера и впервые слышал его невозмутимо спокойный, добродушный голос, видел его приветливую улыбку, мог подумать, что он представляет собой приятное исключение в среде эсэсовских бандитов и убийц. Глядя на него, трудно было даже представить, что Бееру доставляло громадное наслаждение посещать городскую тюрьму, где он с каким-то сатанинским вожделением полосовал плеткой заключенных. Вернер Беер был поистине двуликим чудовищем из страшной сказки: на людях, при дневном свете, напяливал на себя маску добропорядочной пристойности, а ночью, в темноте, упивался человеческой кровью.