Терентий Новак - Пароль знают немногие

Луць молчал. Это было тяжелое, невыносимо тяжелое молчание. Где-то неподалеку прогремел выстрел. Вздрогнув от неожиданности, Иван Иванович глянул на меня из-за плеча, глухо проговорил:

— С квартирой я распрощался, больше туда не вернусь. «Хвост» за собой таскаю. Вот какое дело. С фабрикой тоже, видно, придется кончать. Почти все связные, которые знали фабрику как явку, уже побывали у меня. Теперь они туда больше не придут. Новое место встречи с товарищами из районов — сторожка Самойлова на кладбище. Об этом ты знаешь. Не хотелось мне оставлять фабрику так, за здорово живешь. Надо бы хоть чесальные машины и моторы вывести из строя. Но теперь поздно. Если мой сосед по квартире агент гестапо и подслушал наш сегодняшний разговор с Соловьевым, то наверняка уже успел донести. А раз так, за мной ночью придут. Гестаповцы не любят ждать. Не застанут дома, завтра чуть свет на фабрику пожалуют. Выходит, как ни крути, а на фабрику возвращаться нельзя.

— Решение разумное, Иван. Впрочем, подождем ребят. Может, выяснится что-нибудь новое.

Вскоре возвратились Поцелуев и Соловьев. Соседа Лудя подпольщики не застали дома. Квартира оказалась закрытой на замок. Мину в чемоданчике Поцелуев забрал и принес с собой.

— А где Шкурко? — спросил я Николая.

— Он распрощался с нами на улице, сказал, что ему надо встретиться с Дубовским из Красного Креста.

— За фольксдейче, к которому вы ходили, надо следить, Николай Михайлович! — тоном приказа сказал я Поцелуеву. — Поручаю это вам вместе со Шкурко. Выясните, кто он, куда ходит, с кем водит знакомство. Марии Жарской передайте, чтобы любым способом распространили на фабрике валенок слух, будто Иван Иванович тяжело заболел и когда выйдет на работу, неизвестно.

С каждым днем оккупанты чувствовали себя в Ровно все неуютнее и неувереннее.

На ровенских городских предприятиях едва теплилась жизнь. Почти полностью прекратилась работа на мебельной фабрике, на «Металлисте», на кафельном заводе, на деревообрабатывающей фабрике, на складе лесоматериалов. Несмотря на угрозы репрессий, рабочие не выходили в цеха, разбегались: одни спешили в села, другие — в лес, к партизанам.

Еще недавно немецкие военные чиновники провожали из Ровно в Германию лишь свои семьи. Теперь же они и сами сидели на чемоданах, готовые в любой момент бежать из города. Германская военная машина все больше чадила, и в этом чаду самим немцам с каждым днем становилось труднее дышать.

Возле десятого корпуса военного городка постоянно толпились офицеры, о чем-то возбужденно спорили. На примыкавших к казармам улицах появились таблички-указатели с буквой «К» на силуэте белого лебедя. Солдаты в стальных касках, дежурившие у шлагбаума, перегораживавшего улицу Парижской Коммуны, с еще большей тщательностью проверяли документы у всех, кто направлялся к «Ристунгинспекцион Украинэ».

Поцелуев, Яремчук и Николай Ханжа еще засветло пробрались в парк, примыкавший к десятому корпусу, и вели наблюдение. По-осеннему быстро стемнело. На стенах казарм затанцевал неровный свет фар проезжавших мимо машин. Трещали мотоциклы. С наступлением темноты на противоположной стороне от входа в десятый корпус появился часовой. Он прохаживался под самыми окнами здания.

— Позавчера его тут не было.

— Придется действовать по-другому, — объявил Поцелуев. — Ты, Николай, останешься у забора, — повернулся он к Ханже. — Если что, отвлечешь фашистов огнем. Мы с Яремчуком попытаемся поближе подобраться к часовому. Как только я выстрелю, бросай, Михаил, гранату в окно. Главное, чтобы часовой не открыл стрельбу раньше. Иначе немцы зададут нам перцу.

— Черт с ними. Лишь бы до окна добежать, — пробурчал Яремчук, вытаскивая из-за пояса тяжелую противотанковую гранату. — Пошли, политрук. Сколько там на твоих часах?

— Без пяти десять.

— Генерала бы не проворонить...

Осторожно раздвигая кусты, Поцелуев и Яремчук приближались к часовому, который по-прежнему неторопливо прохаживался возле стены. Поцелуев слегка толкнул локтем Яремчука, тщательно прицелился... Падая, часовой ударился спиной о выступ фундамента.

Яремчук метнулся к стене дома. Поднялся во весь рост, отвел в сторону руку, и граната, пробив двойные стекла рамы, полетела на второй этаж, в увешанный штабными картами зал.

Николай Ханжа, наблюдавший за всем, что произошло, от забора, уверял потом, что граната упала прямо на стол перед генералом. Но вряд ли он мог увидеть такую подробность. Просто ему хотелось, чтобы было именно так. Где взорвалась граната — на столе или под столом, — не имело значения. Важно другое. Мощный взрыв потряс здание, донесся и до «дачи» Васи Конарева, в которой я ночевал. Затем в районе улицы Парижской Коммуны началась беспорядочная винтовочная и автоматная стрельба. Она продолжалась с полчаса, то затухая, то разгораясь с новой силой. Я с тревогой прислушивался к выстрелам: «Удалось ли ребятам уйти?» В третьем часу ночи в узкую дверку «дачи» постучали. Я открыл. У порога, едва держась на ногах, стоял Николай Поцелуев. Я помог ему войти, запер на крючок дверь, включил электрический фонарик. Николай был без фуражки. Одна штанина до колена разорвана. На подбородке политрука сочилась кровью глубокая, длинная царапина.

— Все живы? — спросил я. — Где Яремчук и Ханжа?

— Живы. Все живы. Ребята отправились на хутор, в Тынное, а я сюда, — сказал Николай и, пошатнувшись, схватился за спинку кресла.

— Ты что, ранен?

— Нет, — морщась от боли, покачал головой Поцелуев. — Этот гад рукояткой пистолета по голове стукнул. Аж в глазах мельтешит...

— Кто стукнул?

— Да этот... Как его? Фольксдейче, сосед Луця...

Я сначала ничего не мог понять. При чем тут сосед Луця? Ведь Поцелуев возглавлял операцию по разгрому штаба «Ристунгинспекцион Украинэ». Как он попал в квартиру фольксдейче?

Николай сел в старое кресло, попросил меня намочить тряпку, прижал ее левой рукой к затылку, а правой извлек из кармана какие-то бумаги:

— Вот, полюбуйтесь!

Печать с хищно расправившим крылья, держащим в когтях фашистскую свастику орлом. Мелкий готический шрифт. Удостоверение о том, что сотруднику полиции СД такому-то разрешается ношение оружия — пистолета системы «парабеллум» за номером 914859.

Николай, продолжая прижимать к затылку мокрую тряпку, не без удовольствия пояснил:

— Удостоверение фольксдейче. По всему видно, опытным шпиком был, особым доверием у немцев пользовался... Теперь насчет того, как я попал к нему. Помните, вы посылали меня с ребятами на квартиру к фольксдейче узнать, что это за тип? К сестрам Подкаура мы вернулись тогда вдвоем с Соловьевым, а Шкурко по дороге откололся от нас, сказал, что ему нужно встретиться с Иваном Дубовским из Красного Креста. На самом деле он отправился не к Дубовскому, а к зданию управления полиции СД. Федор рассчитал правильно: если фольксдейче подслушал разговор Соловьева и Луця, то непременно побежит к своим хозяевам с доносом. Так и случилось. Шкурко засек гада, когда тот выходил из управления полиции. Значит, донес. Вчера мне Федор рассказал все подробно... Ну, а дальше так. Разделались мы с «Ристунгинспекцион», Соловьев и Ханжа двинулись на хутор. Я хотел было к себе на склад пойти, потом передумал: решил по пути заглянуть к соседу Луця. Подхожу к дому, вижу, стоит этот голубчик возле калитки, прислушивается к пальбе на улице Парижской Коммуны. Подобрался я к нему из-за угла: «Руки вверх!» Сначала поднял, как увидел у меня парабеллум. Потом рванулся в сторону, успел выхватить из кармана пистолет. Я бросился за ним. Хотелось живьем взять гада, отвести на фабрику валенок (ночью там, кроме сторожа Михала, никого нет), допросить как положено, узнать, что он успел сообщить своим хозяевам о Луце. Только когда схватились мы, он саданул меня по затылку рукояткой пистолета. Как я на ногах устоял, сам удивляюсь. Пришлось стрелять...