Терентий Новак - Пароль знают немногие

Вскоре машины сползли вниз, и свет их фар растаял в ночи.

Насквозь промокшие, едва державшиеся от усталости на ногах, Поцелуев и Анохин возвратились в город только часов в одиннадцать утра.

У Анохина не на шутку разболелась разрезанная ножовкой рука. Он поспешил к Александре Венедиктовне Чидаевой, чтобы промыть и перевязать рану. А Поцелуев, не отдохнув, отправился на склад утильсырья.

Вечером Федор Шкурко доложил мне о результатах ночного похода Анохина и Поцелуева. В конце доклада, с минуту поколебавшись, он вытащил из кармана и протянул сверток. Я развернул бумагу. В свертке оказался небольшой обрубок кабеля с острыми рваными краями.

И хотя было ясно, откуда кусок кабеля попал к Шкурко, я все же спросил:

— Они принесли?

— Да, они, — подтвердил Шкурко. — Дает мне Поцелуев этот кусочек, а сам улыбается: «Для наглядности, — говорит, — принесли, в доказательство того, что не прохлаждались мы с Михаилом ночью, а дело делали...» Хотел я отругать Николая как следует за такую «наглядность», но язык не повернулся. Ребята пришли из степи измученные, одежда на них хоть выжимай, сами синие от холода, у Анохина рука распухла. Я смолчал, чтобы не портить им настроение.

— Ну а если бы их задержали и обыскали немцы? Тогда что?

— Полетели бы с ребят головы, это факт...

Мне пришлось еще раз строго поговорить с Николаем Поцелуевым.

— Поймите, наконец, товарищ Поцелуев, что мы, подпольщики, не для того находимся в оккупированном городе, чтобы удивлять друг друга отчаянной смелостью, бесшабашностью, — напомнил я Николаю. — Было бы гораздо лучше еще в двух-трех местах перебить кабель, чем вырубать кусок и нести в город напоказ. Ведь это мальчишество, ничем не оправданный риск... Мы теперь даже листовки не разбрасываем и не расклеиваем, как делали раньше, потому что мало пользы. Полицаи быстро сдирают их с заборов и уничтожают. Иное дело подсунуть листовку под дверь квартиры, бросить в почтовый ящик, тайно вручить надежному человеку, чтобы не только он сам прочитал, но и передал дальше, соседу, знакомому. Прежде всего в нашем деле — практическая сторона, а красивые жесты ни к чему. Имейте в виду, если еще раз повторится что-нибудь подобное, я буду вынужден поставить о вас вопрос в подпольном Центре. Мы не можем мириться, если кто-то из нас не считается с дисциплиной, с обстановкой, в которой работаем...

Николай слушал меня, виновато опустив глаза. И я понимал его настроение. В лагере военнопленных он проявлял железную выдержку, был постоянно начеку, а теперь считал такое поведение необязательным. Когда он оказался вне лагеря и поле его деятельности уже не было ограничено клочком земли, обнесенным колючей проволокой, чувство опасности у него несколько притупилось. И мы обязаны были оберегать его, чтобы из-за нелепой случайности не потерять этого мужественного человека и чудесного товарища.

С каждым днем становилось холоднее. Город приобретал какой-то серый оттенок: серыми казались мокрые от дождя стены домов, деревья, улицы, скверы. Но осень была лишь предвестником тех неисчислимых бед, которые свалились на город зимой, когда ударили морозы.

Шел второй год оккупации. Горожанам все труднее становилось сводить концы с концами. Не хватало продовольствия, люди голодали. И без того скудные пайки, которые выдавались по карточкам рабочим и служащим, оккупационные власти резко сократили. Это было уже вторичное урезывание пайков. С наступлением холодов тысячи горожан отправлялись по заснеженным дорогам в села и деревни, чтобы выменять на последнюю одежонку чашку муки или ведро картофеля. Не было хлеба, масла, сахара, соли. Не хватало воды: она замерзала в поврежденных и оголенных трубах водопровода. Не было топлива. Жители городских кварталов, преимущественно старики и дети, часами копались в кучах шлака на подъездных железнодорожных путях, отыскивая и собирая кусочки несгоревшего угля. По ночам разбирали деревянные заборы, спиливали деревья.

В городе вспыхнула эпидемия тифа. Больные умирали в нетопленых квартирах и комнатах, не получая медицинской помощи. Невозможно было достать лекарств. За таблетку аспирина или ложечку соды спекулянты требовали бешеные деньги. Не было керосина, чтобы освещать жилища, не было мыла, чтобы постирать белье. Не было ничего, кроме многоцветных плакатов геббельсовского ведомства «остпропаганде», нагло и цинично кричавших о «благословенном рае», который принесли на Украину войска Адольфа Гитлера. И были еще восторженные статьи в националистической газетенке «Волынь». Бездарные лакействующие писаки из буржуазно-националистического отребья во главе с редактором «Волыни», доморощенным щелкопером из села Дермань Уласом Самчуком, хором и в одиночку восхваляли фюрера, его железные «когорты», которые «победно уничтожают нашего общего врага — большевизм и армию Советов на приволжских просторах...»

Хотя персоналу фабрики валенок регулярно выдавалась заработная плата (Луць не жалел немецких марок), тем не менее семьи и наших рабочих тоже голодали: на деньги мало что можно было купить. Рынок требовал в обмен на продукты не оккупационные бумажки, а одежду, обувь, домашнюю утварь. Но где все это взять рабочему люду? Если и была у некоторых лишняя одежонка, то ее еще раньше обменяли на продукты. Теперь же голод все яростнее наступал на ровенчан.

Рабочие приходили на фабрику раздраженные, злые, не таясь, материли оккупантов, проклинали фашистский «новый порядок», а вместе с ним националистов, полицаев, спекулянтов и других проходимцев, порожденных этим «порядком» и воплотивших в себе его атрибуты. Особенно были обозлены женщины. Их насупленные лица как бы говорили: терпеть такое больше нет сил.

И все же, несмотря на голод и холод, наперекор всем трудностям, к концу года лица людей посветлели. Ни штатные геббельсовские пропагандисты, ни их местные подголоски не в состоянии были заглушить правду, о которой ровенчане узнавали из листовок, ежедневно появлявшихся в городе и передававшихся из рук в руки. В листовках была правда о положении на фронте, правда о мужестве и стойкости советских войск, сражавшихся у волжских берегов, правда о сталинградском котле, в котором переваривались, а вернее, доживали свои последние дни десятки немецко-фашистских дивизий.

Перед новым, 1943 годом тон фашистских и националистических газет резко изменился. Сообщения о событиях на восточном фронте становились все туманнее. Повторялось примерно то, что уже было, когда гитлеровцев разбили под Москвой. Хотя немцы еще писали о продолжавшихся атаках войск рейха под Сталинградом, расхваливали на все лады новые сверхмощные танки и самоходки, хотя в газетных статьях и радиопередачах еще выражалась надежда, что кольцо окружения, в котором оказалась 6-я армия фельдмаршала Паулюса под Сталинградом, будет обязательно прорвано, однако с каждым днем все явственнее чувствовалось, что гитлеровская военная машина дает перебои.