Терентий Новак - Пароль знают немногие

Офицер наклонился к переводчице, что-то сказал ей. Она тряхнула головой, оглянулась, повела глазами по залу, словно кого-то отыскивая. Мне показалось, что ее взгляд на короткий миг задержался на моем лице, но, скользнув по нему, перескочил дальше. Я искоса глянул на Поцелуева и вдруг как бы физически почувствовал то огромное напряжение, которым была охвачена вся его ладная фигура, каждая клетка его существа. Это напряжение сразу же передалось и мне. Нас словно соединила невидимая тонкая нить, и каждое внутреннее движение Поцелуева мгновенно передавалось мне многообразной гаммой чувств, отражавших в те минуты его душевное состояние. Я понял, нет, уже твердо знал, был уверен: он будет стрелять. Николай держал правую руку в кармане пальто. Там у него пистолет. Он сжимает твердую рукоятку пистолета, его большой палец недвижно лежит на предохранителе. Поцелуев ждет, когда в зале погаснет свет. Как только станет темно, мягко, чуть слышно щелкнет предохранитель, Николай поднимется и пойдет туда, вперед, к ним ... Я допустил ошибку, что сел вторым от края. Садиться с краю следовало мне, тогда я еще мог бы удержать Поцелуева, предупредить его рискованный поступок...

Николай смотрел на дверь, завешенную тяжелой синей портьерой. Дверь была как раз напротив того ряда, где сидела гестаповская переводчица со своим кавалером, коллегой, женихом или черт знает, кем он там ей доводился. Дверь интересовала Поцелуева потому, что через нее нам предстояло бежать: сначала в фойе, потом на улицу. Бежать, как только после выстрела начнется паника.

Я поднес к глазам руку, чтобы посмотреть на циферблат часов. В этот момент погас свет, зал словно провалился в темноту, грянула мелодия немецкого военного марша. И сразу квадрат экрана замелькал кадрами бешеной танковой атаки. Танки с оглушительным грохотом мчались к предместью какого-то городка. Сеанс начался показом фашистской фронтовой хроники. Но мне было не до экрана, мысли занимало совсем другое. Я ждал, что предпримет Николай, не откажется ли он от своей затеи. Нет, у моего уха послышался его требовательный шепот:

— Идите к двери, и сразу на улицу. Не задерживайтесь, идите сейчас же... Дверь за шторой открыта... Кроме билетерши, там никого нет...

Он шептал с такой уверенностью, словно мы раньше обо всем договорились. Я различил в грохоте марша еле уловимый короткий щелчок — Поцелуев в кармане поставил пистолет на боевой взвод. Я протянул руку, чтобы удержать Николая, но в темноте нащупал лишь подлокотник пустого кресла: он успел встать и сделать шаг вперед. Рассчитал он точно — сидевшие в зале еще не освоились с наступившей после яркого света темнотой, в проходе толпились запоздавшие зрители. Он все предусмотрел...

Я вскочил. Был еще какой-то миг, чтобы успеть остановить его. И все же в ту долю секунды, которая оставалась в моем распоряжении, я заколебался. Вдруг я поймал себя на мысли, что сам хочу услышать выстрел, увидеть, как после него сползет вниз эта красивая тварь, гестаповская переводчица. Я готов был к этому выстрелу еще тогда, когда подходил к билетной кассе, а возможно, раньше, сразу, как только увидел мерзавку со светлыми косами и вспомнил о Виталии Поплавском...

В зале неожиданно вспыхнул свет. Николай был уже совсем близко от того ряда, где виднелась офицерская фуражка с примятой тульей и серая суконная шапочка. Он стоял почти у самой двери, по-прежнему держа правую руку в кармане. Мне показалось, что все сидевшие в зале смотрят на Поцелуева. На самом же деле на него никто, кроме меня, не обращал внимания. Ничего особенного, просто один из опоздавших к началу сеанса зрителей.

Все смотрели на погасший экран. А на нем вместо кинокадров сначала появилась огромная тень, потом на фоне белого полотна зрители увидели низкорослого, не в меру полного, кривоногого гитлеровского офицера. Фуражку он держал на согнутой руке, будто присутствовал на торжественном приеме. Его круглая, коротко остриженная голова поблескивала сединой. Офицер вскинул вверх правую руку, и возникший было в зале гул сразу стих. Немец громко, басовито прохрипел:

— Внимание! Правительственное сообщение! В ознаменование до конца выполненного долга германскими вооруженными силами под Сталинградом и в память о доблестной шестой армии фюрер приказал объявить траур на всех территориях рейха. Все зрелища и развлечения — в театрах, кино, концертах, а также банкеты и свадебные церемонии — — отменяются до особого распоряжения. Встать! Хайль Гитлер!

В зале загремели откидываемые сиденья.

Я сразу вспомнил календарь на столе у Бота и его плохое настроение. Мы с Поцелуевым переглянулись. Он был немного бледен, на его высоком лбу блестели капельки пота.

Короткие и толстые пальцы немца нежно мнут и поглаживают со всех сторон новую пару валенок. Немец держит их на мясистой ладони, будто взвешивает, постукивает ногтем по тугой подошве и чуть ли не обнюхивает, поднося к лицу, на котором под толстыми стеклами очков темнеют маленькие, круглые, подслеповатые глаза. По всему видно, он понимает толк в нашей продукции и вовсе не случайно уполномочен принимать ее. Однако думает он, скорее всего, не о солдатах, находящихся на фронте, не об их нуждах, а о медали, которая ему обещана на тот случай, если он успешно и в срок выполнит задание. Мысленно он уже слышит похвалу начальства за то, что в тыловом городе сумел найти такое сокровище...

Когда этот мешковатый, не по годам полный, страдающий одышкой интендант только что появился на фабрике и предъявил мне бумагу с соответствующими подписями и печатью на право получать от нас и вывозить на станцию валенки, я спросил, не знаком ли случайно господин обер-лейтенант Ляйпсле с майором Хиршем, тоже из интендантского ведомства, который бывал у нас прежде и собирался первый получить для фронта по крайней мере не менее пяти тысяч пар валяной обуви. Ляйпсле кивнул:

— Да, я знал майора Хирша.

— Где он теперь? Почему не приехал на фабрику, как обещал?

— Майора уже нет в живых, — не очень охотно ответил обер-лейтенант Ляйпсле. — Партизаны возле Каменец-Подольска подорвали поезд, в котором Хирш ехал в отпуск в Германию. Тело майора по частям извлекли из-под обломков вагона...

Ляйпсле пригнал на фабрику две машины, их надо было быстро загрузить готовой продукцией.

Михаил Хлевной, один из наших рабочих, круглолицый, никогда не унывавший одессит, попавший на фабрику из лагеря военнопленных, быстро сбрасывал связанные попарно валенки с чердака. Интендант был доволен. Товар вполне добротный! Только нужен точный счет — в этом нельзя надеяться на русских.

В то время, как грузчики охапками выносили валенки из помещения и укладывали в машины, а обер-лейтенант Ляйпсле, причмокивая толстыми губами, записывал, сколько пар погружено, еще один человек, о присутствии которого интендант не подозревал, на полутемном фабричном чердаке был занят совсем иной работой. И если бы обер-лейтенант Ляйпсле вздумал заглянуть на чердак, то непременно догадался, что этот человек сводит на нет все его старание, а также все длительные хлопоты господина Бота об обеспечении фабрики сырьем.