Елена Мурина - Ван Гог

Этот картофельный серый в своем роде является плодом сложного колористического мастерства. Прежде всего Ван Гога вдохновляло замечание Делакруа, что Веронезе писал своих сияющих белотелых золотоволосых женщин «цветом, который, если его рассматривать отдельно, напоминает уличную грязь…» (405, 240). Все дело в том, как ввести эту «грязь» в цветовое целое, чем ее поддержать и уравновесить. Ван Гог, внимательно изучающий принципы колоризма и особенно ценящий в эти годы Делакруа, применяет систему цветовых контрастов. Объясняя Раппарду свой замысел, он пишет: «Она написана в такой темной красочной гамме, что, например, светлые ее краски, положенные на белую бумагу, выглядели бы чернильными пятнами; но на холсте они выделяются своей светлостью благодаря силе противопоставленных им, например, прусской синей, которая накладывается совершенно несмешанной» (Р. 57, 319).

Интуиция колориста влечет его к чистому цвету, которым он не рискует пользоваться, но который соответствует его восприятию, хотя и сама обстановка и предметы крестьянского быта лишены чистых красок. Не будучи знакомым с опытом импрессионистов, работавших чистым цветом, Ван Гог пользуется пока смешанными красками. Но он убежден, что «цвет сам по себе что-то выражает — от этого нельзя отказываться, это надо использовать» (429, 258). Колорит — это плод творчества, использующего способность цвета выражать. По сути дела, Ван Гог отрывает цвет от рационального знания и привычного зрения и рассматривает его как самостоятельный метафорический элемент построения общего.

«Предположим, я должен писать осенний пейзаж — деревья с листьями. Так вот, какое значение имеет точность соответствия моего основного цвета цвету листвы, если я воспринимаю весь пейзаж как симфонию желтого? Очень малое.

Многое, все зависит от моего восприятия бесконечного разнообразия тонов одного и того же «семейства». Ты скажешь, что это опасная склонность к романтизму, измена «реализму», peindre de chic 6, пренебрежение к природе ради палитры колориста. Что ж, que soit. Делакруа, Милле, Коро, Дюпре, Добиньи, Бретон и еще тридцать других имен — разве не являются они сердцем и душой живописи нашего века и разве все они не уходят корнями в романтизм, хотя они и переросли его» (429, 258).

Живопись наслаждения красотой, высшим выражением которой был для Ван Гога Делакруа, а позднее и Монтичелли, сыграла свою роль в становлении его колоризма. Кисть Делакруа, превращавшая все видимое и воображаемое в живописную красоту, многому научила Ван Гога в его поисках выразительности.

Эти поиски выразительности привносили в чувственное наслаждение цветом, которое, конечно, было в высшей мере присуще Ван Гогу, оттенок беспокойства, связанный с потребностью не только пережить довольство творчеством, но и что-то постичь, высказать. Для него все же высшая красота находится внутри.

Вангоговский метод «высвечивания» тьмы отвечает его намерениям одухотворить грубую материю, вернее, по контрасту выявить ее духовную сущность. В этом отношении «Едоки картофеля» являют пример поразительной цельности: суть и средства здесь полностью совпадают.

Как художник, захваченный духовной выразительностью предметного мира, Ван Гог воспринимает жизнь как единство чувственного и духовного, обыденного и абсолютного, человеческого и природного, конечного и вечного. И потому в его живописи, как и в его образе жизни, воссоединяются романтические контрасты, вернее, снимается сама проблема извечно неразрешимого контраста между красотой и безобразием, гармонией и дисгармонией, светом и тьмой. Благодаря методу отождествления языка живописи, языка красоты с трудовым потом, скудостью обстановки, грубостью героев, освященных в его сознании идеей нравственного превосходства, эти противоположности сливаются в цельность нового видения мира, открывшего искусству новые горизонты.

«Едоки картофеля» — это та жатва, которую Ван Гог мечтал собрать, делая «посев» — свои бесчисленные рисунки и этюды. «Писание этюдов я считаю как бы посевом, писание же картины — жатва» (т. I, 268). Это была его первая и последняя картина, подводящая итог какому-то отрезку жизни и работы. Последняя дань XIX веку. Больше Ван Гог никогда не «подводил итогов», он жил внутри творческого процесса, и лишь смерть — предрешенная и все же неожиданная — пресекла нескончаемый поток его живописи.

Повышенный интерес к духовной стороне жизни, своеобразный психологизм вангоговской живописи — национальная черта, впитанная из хальсовской экспрессии и, конечно же, из рембрандтовской тайнописи, «когда портрет человека превращается в нечто невыразимо светоносное и утешающее» (602, 481). Керсмакерс вспоминает, что Винсента нельзя было оторвать от «Еврейской невесты» Рембрандта, когда они вдвоем посетили Рейксмузей осенью 1885 года. «В конце концов он произнес: «Поверите ли, я бы отдал десять лет жизни за право просидеть перед этой картиной четырнадцать дней, питаясь коркой черствого хлеба» 7. В одном из писем к Тео Ван Гог пишет, что только у Шекспира он находит «ту же тоскливую нежность человеческого взгляда, отличающую «Учеников в Эммаусе», «Еврейскую невесту» и изумительного ангела на картине, которую тебе посчастливилось увидеть, эту слегка приоткрытую дверь в сверхчеловеческую бесконечность, кажущуюся тем не менее такой естественной» (597, 478).

Эта вожделенная «сверхчеловеческая бесконечность» — скажем так отделяет Ван Гога от его современников-голландцев или таких художников, как Менье, Лермит, которыми он восхищается и на которых до известного момента равняется. «Фигуру крестьянина и рабочего начали писать как «жанр», но сейчас, когда у тех, кто пишет ее, есть такой вождь, как великий Милле, она стала сутью современного искусства и останется ею» (418, 248). Ван Гог в самом деле вслед за Милле окончательно отрывает крестьянскую тему от жанровой живописи, ограниченной — если говорить о ней в целом — бытовым психологизмом, бывшим чужеродным, обременительным грузом для художественного видения. Ван Гог переключает живопись на сверхпсихологизм. Его задача состоит не в том, чтобы показать психологию крестьянина и даже поэзию крестьянства. Он создает искусство, прообразом которого на данном этапе является фигура крестьянина за работой. В «уподоблении» труду крестьянина с его усилиями, ритмом, связью с природой Ван Гог ищет обоснования своего видения и манеры исполнения, не вмещающейся в существующие каноны и нормы. Труд художника — как он хочет думать — такой же изнуряющий, но и такой же необходимый, как труд крестьянина — сеятеля, жнеца, землекопа, сборщика картофеля. Он сопряжен с такой же усталостью и с такими же «неприятностями» — ветром, дождем, снегом, пеклом. «Пойди-ка попиши на воздухе, прямо на месте! Там всякое случается — например, с тех четырех картин, которые ты получишь, я снял по крайней мере сотню, а то и больше мух, не считая пыли и песка» (418, 245).