Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

— Но в волнах, метр, чаинок нет! — напомнил Флор.

— Там другое, — по-профессорски объяснил Эйве. — В народе поют, что “волны грозные бегут по морю”, а на самом деле они никуда не бегут. В любую бурю частички воды и у берега, и вдали от него, остаются на месте. Они лишь движутся вверх и вниз, увлекая за собой соседние и передают им полученное колебание, и вызывая ложный эффект “бегущей волны”. Математическим закономерностям этого важного для радиотехники явления я и решил посвятить свою жизнь, помимо преподавания и шахмат.

— Тогда позвольте, метр, вернуть вас к ним. Я показал вам этюд, где одинокая пешка на середине доски матует короля при многих его фигурах. Вы назвали его “ВОЗМОЖНАЯ НЕВОЗМОЖНОСТЬ”. И я знакомлю вас с его автором, маэстро Званцевым.

— Так это ваш этюд, маэстро? Я в восторге от него! Мне показалось, что вы должны были составлять его, думая о морском прибое. У вас на доске все клокочет, словно в бурю, и завершается борьба всплеском шахматного гейзера, как вон у тех скал, — указал он на взлетающие водяные фонтаны.

— Так оно и было, уважаемый метр, — ответил Званцев. — Я задумывал этюд в долине вулканических гейзеров.

— Это еще красочнее! — добавил Эйве.

— Я благодарен вам, метр, за удачное название этюда, — закончил Званцев.

— Еще бы! — после перевода, подхватил Флор. — Но когда я рассказал вашему голландскому фанату шахмат, метр, как на Камчатке, на краю света, советский маэстро доказал, что в шахматах невозможное возможно, он с усмешкой заметил: “НЕВОЗМОЖНОЕ ПОТОМУ И НЕВОЗМОЖНОЕ, ЧТО ЕГО СОЗДАТЬ НЕВОЗМОЖНО”. Тогда я показал ему этюд маэстро Званцева. Он ответил, что это творение варили в кипящей смоле в одном из кругов Дантова ада. Тогда я признался, что его автор не пасет белых медведей на Камчатке, и не подбрасывает топливо под котлы со смолой, а находится здесь, в Гааге, во главе группы болельщиков, включая нас с Андрэ Лилиенталем и наших жен Жени и Раи. Ваш фанат пришел в неистовство, и потребовал единоборства с выходцем из Дантова ада. Каюсь, я уступил.

— Так это вы подсунули мне этого неистового блицмейстера. Этюд я не варил ни в вулканическом кипятке, ни в адской смоле, а завершал а домашней тиши.

— Так не с нашим ли маэстро, — и Эйве назвал фамилию, — познакомили вы, Сало, нашего гостя?

— Именно с ним, метр, — признался Флор.

— И с каким успехом сыграли вы, автор невероятного, с нашим невероятным любителем шахмат?

— Я не силен в быстрых шахматах. Но мой новый знакомый не успокоился, пока не выиграл у меня из десятка пару партий подряд, объявил меня лучшим другом из преисподни. Боюсь, что Сало перестарался, вспомнив о Данте.

— Я только журналист, — скромно потупился гроссмейстер Флор, добавив: — иначе меня читать не будут.

Когда старинный друг Саши Званцева Коля Поддьяков с женой пришли к нему в гости 25 января 1964-го года, в традиционный Татьянин день, совпавший с днем рождения покойного Андрюши, то напрасно стучали даже ногами в запертую дверь квартиры на Ломоносовском проспекте.

Званцева только что увезли с подозрением на инсульт и инфаркт (большой джентльменский набор, как подшучивал он сам над собой), в институт профессора Мясникова.

Таня самоотверженно сопровождала его. И когда остался он на ночь в шоковой палате с предсмертной, как он думал, икотой, быстро снятой врачами, Таня осталась ночевать около него, устроившись на полу, к восхищению и возмущению врачей, принесших ей больничную кушетку.

На утро его перевели в двухместную палату, где уложили на спину, как тогда полагалась, на 20 дней.

Первыми посетителями, навестившими больного, были полковник Власов и Кавторанг.

— Я теперь не Кавторанг, а Каперанг, — первым делом сообщил моряк. — Капитан первого ранга. По званию могу крейсером командовать. Одна ступенька до адмирала осталась. А там — эскадра. А покуда дозвольте вручить высиженный в гнезде тепленький номерок журнала с главой о ловле торпед в открытом Космосе из вашего романчика, Александр Петрович.

— Да подожди ты, адмирал бескозырный, — остановил его полковник Власов.

— В бескозырках матросы ходят, — буркнул Каперанг.

— Вот цветы вам, — продолжал Власов, — через нас просила вручить дочка вашего соратника из Белорецка.

И он передал больному букет звездоподобных астр.

Таня завладела цветами, достала у медсестры банку с водой и поставила их на тумбочку у койки.

— Должно быть, через Зосимыча Поддьякова узнали, — предположил Званцев.

— А цветы то, вроде, дальновосточные, — раздумчиво произнес Власов. — И как бы с намеком на Космос. Астры — звезды. Может, не зря съездили. Жаль на Курилы не попали. От Аверкина привет.

Будь он здесь, по-своему бы объяснил происхождение цветов.

Таня этим не интересовалась.

Вслед за военными очередь была за шахматистами.

Явился секретарь Центральной комиссии по шахматной композиции Кофман:

— Мы очень беспокоимся за вас, Александр Петрович. И по поводу вашего участия в Олимпийских играх 64-го года особо.

— Я уже давно не бегаю четырехсотметровку. А последний мой заплыв был 22 года назад через Керченский пролив в полном обмундировании, — с улыбкой отозвался Званцев.

— Дело в том, Александр Петрович, что израильтяне, проводящие у себя Олимпиаду 64-го года, помимо ФИДЕ, добились в Олимпийском комитете права считать задачи и этюды объявленных конкурсов равноценными видами спорта, такими, как стометровка или прыжки в высоту. А вы смогли бы достойно представить нашу шахматную школу.

— Прыжки в высоту, — задумчиво повторил Званцев. — Выше планку…

— Мы знаем, что вы разрабатывали интереснейшую тему. Получился ли у вас этюд?

— Получился ли? Эйве и Флор в Гааге считали, что получился. А их соотечественник утверждал, что я сварил его в адской смоле.

— Так продиктуйте мне положение и решение. Я сегодня же пошлю телеграмму. Завтра истекает срок.

Званцев, наморщив лоб, с выступившими на нем каплями пота, диктовал. Кофман записывал.

— Мат, — в заключение выдохнул Званцев.

— Мат, — повторил Кофман и добавил, — насколько я могу судить без доски, это — шедевр.

— Жаль, что не вы судья.

— А американец Корн, автор книг по композиции, — сообщил Кофман.

— Проверим вкус американца. Спасибо вам, Рафаил Моисеевич.

— Спасибо вам, Александр Петрович. Боюсь, что утомил вас.

— Разве вы не видите, Рафаил Моисеевич, он весь красный лежит, — вступилась за мужа Таня. — Как можно в таком состоянии, не глядя на доску, играть?

— Ухожу, ухожу. Простите, ради Бога, — заторопился Кофман.

Таня подсела к больному и стала читать ему письмо, продиктованное ей Никитенком, жившем у бабушки, где ютились когда-то за ширмой Таня с Сашей.