Александр Казанцев - Мёртвая зыбь

— Это очень интересно. Никогда не думал, что может быть такое. Я считал, что персонажи автору послушны и списаны с живых людей.

— Я обращаюсь с ними, как с живыми, и даю им волю, хоть не всегда в них воплощал существующих людей.

— Позвольте встречаться с вами в этом холле. Вы показываете мне мир, сокрытый от простых людей.

— Я для них, для вас и ваших сыновей пишу, и не держу в секрете то, что делаю по мере сил.

— Тогда пока пошли в палату. Жду посетителей, как и вы, наверно.

Званцев не заметил, как за беседой пролетело время, но не вернулся вместе со своим собеседником в палату, а направился по коридору к лестнице навстречу Тане.

Она обрадовалась, увидев его на ногах.

— Ты выглядишь совсем здоровым! Как ты себя чувствуешь?

— Как после соревнований, когда пройдешь дистанцию перенапрягшись.

— Я принесла тебе приемничек с наушником, будешь слушать радио, никому не мешая.

— Спасибо, родная. Мне этого очень не хватало.

Как раз ко времени пришелся радиоприемник. Вся палата попросила не слушать сообщение ТАСС с наушником, а дать полный звук для всех.

Новость оказалась ошеломляющей.

Президиум ЦК КПСС извещал, что Первый секретарь его Никита Сергеевич Хрущев по личной просьбе подал в отставку из-за болезни. И Генеральным секретарем партии избран Брежнев Леонид Ильич…

Званцев похолодел.

Все так, как предсказал в своей пьесе два года назад умерший Загорянский. А, если не он, то его загадочный карточный партнер.

Но пьесе все равно хода не дадут. Там Брежнев выглядит неважно, а на очереди, наверное, и его “культ”. О ней и сопалатникам не рассказать! Прав древнегреческий Эзоп, говоря, что “На языке горячий уголь легче удержать, чем тайну”. И Званцев невольно почувствовал вкус угля во рту.

Больные, лежа на койках, живо обсуждали услышанное событие.

— Давно пора кукурузника сменить. Колхозников ярмом к земле пригнул и заставил прославлять себя.

— Он славу заслужил, Никита. И то, что кукурузой кормят нас — не ценишь. Ты в лагерях, как видно, не сидел. А я пять лет “Сталюге” подарил. А за свободу мне спасибо сказать Никите Сергеевичу мало!

— Тут важно то, товарищи мои, — вступил отец двойняшек-сыновей, — без поножовщины, ведь, смена власти произошла. Царя сверженье к гражданской войне привело. Тогда всю власть взял Ленин. Казалось, мирно уложили его потом в Мавзолей. Ан нет! Противников всех Сталин истреблял до самой до войны и после. Хрущев взял власть, но Берию пришлось убрать, шпионом обозвать, расстрелять в подвале Штаба. А здесь Хрущев, как будто, в самой силе. У капиталистов в их Нью-Йорке на трибуне башмаком стучал и Кузькину мать вспоминал. Здесь за него войска. Скажи им только слово. Так нет. Такого слова не сказал Никита. Берег народ, которому служил. Не скоро мы дождемся такого доброго вождя.

— А Брежнев чем же плох?

— Пока одно скажу! Бровастый. И брови у него похлеще, чем мои.

— Мужики! Да прекратите диспут, наконец! Вы в больнице. Сейчас сестра придет. Похлеще Берии иглу всем вам всадит в зад!

Общий смех положил конец спору.

А утром после врачебного обхода, в свободный час, когда Званцев вышел поразмять мышцы, запомнившие эпилептический припадок, его нагнал вчерашний собеседник.

— Александр Петрович, простите за назойливость. Уж больно интересно вчера вы рассказали. Меня Петром Григорьевичем зовут.

— Как моего отца.

— Тем вам труднее отказать продолжить наш вчерашний разговор.

— Извольте, я готов. Вчера вы о Хрущеве хорошо сказали.

— Спасибо вам. Спаси вас Бог, ежели смысл слова “спаси-бо” вскрыть. Я Никиту в душе всегда уважал. Хоть в лагерях срок не отбывал.

— Что ж, сядем на вчерашние места.

— Смотрю я на вас, Александр Петрович, когда вы так задумчиво гуляете по коридору, и сдается мне, что вы новый роман обдумываете. Или не так?

— Угадали вы, Петр Григорьевич, угадали. О том и думаю.

— И это не секрет, о чем? Или “дуракам полработы не показывают”?

— В отличие от некоторых своих соратников по перу я ни за дураков, ни за литературных карманников, слушателей своих не считаю. Ценю их, как друзей. Они — невольные помощники мои. Порой вопросами или попутными замечаниями помогает мне увидеть еще не написанное.

— А коли на то пошло, то о чем роман вы нам подарите?

— О любви.

Скуластое лицо Петра Григорьевича разочарованно вытянулось, вихрастые брови полезли на лоб:

— Про любовь? Так это же для баб, а не для мужицкого рассудка.

— Не просто про любовь, а о СИЛЕ ЛЮБВИ, когда хоть горы своротить. Про Судьбу, что неотвратимо разлучит влюбленных, а истинная любовь их все преодолеет.

— Да, в этом правда есть. Ни ненависть между отцами, ни родовая месть не в силах ей помешать. И даже рубежи войны, хоть могут разделить любящих, но не погасят настоящих чувств. Вот разве смерть иль расстояния и время, когда “с глаз долой — из сердца вон”…

— Вот-вот! Заглянули вы в мои замыслы, как в омут, на дне которого — роман.

— Меж звезд влюбленных развести хотите? Написать, как сохнут от любви? — и он замотал седеющей кудрявой головой.

— Нет, нет! Такая мрачность не по мне. Я лишь поставлю перед каждым “неразрешимые задачи” и посмотрю, как они будут их решать. И тем проявят свой характер, покажут пусть на что способен Человек.

— Берете круто. Как мужик у вас поступит? Ему лететь к созвездиям, ей — горевать соломенной вдовой? Вы так придумали?

— Почти что так. Характером герой мой тверд. К тому же он готовил звездный перелет задолго до встречи со своей любовью. И рейс спасательный. Отец его, кому “посмертный” памятник стоит, живым объявился на аварийном космолете. Ждет помощи вблизи кольца астероидов, — фантазировал “находу” Званцев. — Сын был назначен командиром корабля, чтоб, после оказания помощи, лететь к далекой планете Реле. Мог ли он отступить? Как поступили б вы?

— В войну я дезертиром бы не стал, кто б не ждал меня дома!

— Он так же поступил, как солдат Космоса, и дезертиром, как вы вспомнили, не стал.

— А как она? Слез лужу пролила и за другого вышла?

— О нет! У нее совсем иной характер. Чем слезы лить, отчаянно решилась сама Время оседлать.

— Так кто же ей “коня” такого подведет?

— Конь этот — “Парадокс времени”.

— А это что за зверь? И ходит под седлом?

— Всем, кто мыслит по шаблону, кажется невероятным, что для тех, кто летит в Космосе со субсветовою скоростью, время сокращается. Оставшийся на Земле близкий человек стареет, а улетевший — остается молодым.

— Свежо предание, но…

— Вот так же думают и почтенные ретрограды. Но космолетчики, вслед за Гагариным, Леоновым и Терешковой, больше года жить будут на орбитальной станции, облетать Землю со скоростью, по сравнению со световой (300 000 км/сек), ничтожной (11,2 км/сек), но в конце полета все ж увидят, что их наручные часы отстали от земных на 14 минут. И станут они на целых четверть часа моложе сверстников. Когда ж корабль по скорости приблизится к световой, то сутки на нем станут равными земному году.