Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Меня поразило мужество Верочки и ее матери. Жилось им под румынами непросто. Верочкин отец был коммунистом, офицером Красной армии. Старший из ее братьев, Георгий, совсем еще мальчик, тоже успел послужить в Красной армии в начале войны. Он прибавил себе возраст, чтобы уйти на фронт. Попал в плен недалеко от дома под Николаевом, бежал, сумел добрался до дома. Конечно же, среди соседей нашлись «доброхоты», которые донесли румынам, что отец и брат Верочки — красноармейцы, а отец вдобавок еще и коммунист. Это грозило семье отправкой в лагерь, а Георгия могли расстрелять. Верочкина мать сумела отвести беду, как она сама выражалась: «отбрехаться от румын». Отца Верочки незадолго до начала войны назначили директором санатория для инвалидов, который находился недалеко от Одессы. Дел было много, и он жил в санатории, а домой наведывался только по выходным. Это позволило Верочкиной матери заявить, что она перед войной развелась с мужем и за его дела отвечать не может. Брат же сказал, что призвали его насильно и он при первом же удобном случае дезертировал. Нашлись друзья, бывшие у румын на хорошем счету, которые все это подтвердили. Семью оставили в покое, но жить все равно приходилось с большой опаской. Вдруг румыны снова придерутся? Вдруг кто-то напишет донос? Но Верочка с матерью жили и не унывали. «Все это когда-нибудь закончится, — говорила Верочкина мать. — Наше дело — дожить до этого дня».

Дожить, выжить было тогда главной задачей. Я не мог понять, что произошло с людьми. Немцы творили неслыханные зверства, и румыны не отставали от них. Двадцатый век! Европа! А людей вешают на улицах и оставляют висеть в устрашение живым! Будучи в Одессе, я вспоминал, как румыны пришли в Кишинев в 1918 году. По сути дела, тогда тоже была оккупация. Пришли чужие солдаты и начали устанавливать свои порядки. Но те румыны были совсем другими, не такими как в 40-е годы. Не было облав, не было публичных казней, не было преследования евреев и цыган. В конце весны 1918 года в Кишиневе кто-то поджег румынские армейские склады. Говорили, что это дело рук большевиков. Но мы спокойно ходили по улицам и не боялись того, что нас схватят и повесят из-за этого поджога. Профессор Алексяну, преподававший когда-то право, подписывал приказы о казнях ни в чем не повинных людей, которых предавали смерти без следствия и суда. Примар [76] Мэр, городской голова. Одессы Герман Пынтя, имя которого было знакомо мне еще с 1918 года [77] В 1917–1918 годах Герман Пынтя (1894–1968) был членом Сфатул Цэрий (парламента Молдавии) и военным министром Молдавской демократической республики. , был сыном уважаемого в Кишиневе адвоката и офицером русской армии. Кто мог подумать о том, что Пынтя станет творить в Одессе? А румынских военных приходилось опасаться даже мне, обладателю румынского паспорта. Патрульный мог преспокойно выстрелить в человека, показавшегося ему подозрительным, не спрашивая документов и ничего не выясняя. Так, например, был убит мой знакомый, бухарестский коммерсант Никулае. Приехав в Одессу, он с непривычки сделал глупость — вышел на улицу ночью, во время комендантского часа. Возле здания сигуранцы на Канатной улице его застрелил часовой. Видимо, часовой решил, что перед ним партизан, который хочет кинуть бомбу в окно. У Никулае в Бухаресте остались больная мать, жена и трое детей.

Остаться после концертов в Одессе я решил по трем причинам. Первой и главной причиной была Верочка. Она родилась и выросла в Одессе, любила этот город и не хотела уезжать отсюда в Бухарест. Мать ее тоже не хотела уезжать. Второй причиной было ощущение того, что я дома, которое появилось у меня в Одессе. Я не был одесситом, Одесса была оккупирована румынами, но все равно было ощущение того, что я нахожусь дома, в России. Как румыны ни старались «орумынить» Одессу, город продолжал оставаться русским. Русским по духу. Мне было приятно гулять по одесским улицам, слышать родную речь, смотреть на моих соотечественников. Третьей причиной была неприязнь ко всему русскому, которая все возрастала и возрастала в Бухаресте. Я понимал, что мой ресторан со дня на день закроют и спокойно выступать мне не дадут. А если и дадут, то мало кто будет меня слушать. Очень много русских из Бухареста переехало в Траснистрию. Работать в Одессе для меня было гораздо предпочтительнее, нежели в Бухаресте.

Михаил познакомил меня с владельцами ресторана «Норд». Фамилии их были Литвак и Бойко. «Они не самые приятные люди в Одессе, — сказал Михаил, — но ресторан у них неплохой и платить такой знаменитости, как ты, они будут хорошо. Поработай пока у них, а вскоре я надеюсь предложить тебе нечто лучшее». «Нечто лучшее» — это Музыкальный театр, который мечтал открыть Михаил. Глядя на него, я поражался его буйной энергии и тому, как хорошо он разбирался в артистических делах. Невозможно было поверить в то, что до войны Михаил был далек от театра. До революции он окончил Одесское техническое училище и всю жизнь работал техником в разных местах, а также занимался снабжением. Его знали в Одессе как толкового снабженца и хорошего организатора. Поэтому, став директором театра, Селявин пригласил Михаила в главные администраторы. Михаил очень быстро освоился на новом месте и показал, на что он способен. Попутно он открыл небольшую кондитерскую на Дерибасовской, которой занималась его жена Елена. Открытие кондитерской совпало с первым месяцем моего пребывания в Одессе. «Приходи ко мне, бери чего хочешь даром, только приходи почаще, — просил меня Миша. — Ты не знаешь одесситов. Это такой народ, которого хлебом не корми, дай только посмотреть на знаменитостей. Если разнесется слух, что ты часто у меня бываешь, вся Одесса станет ко мне ходить». Я не мог отказать моему доброму другу в такой малости. Бывал в кондитерской едва ли не каждый день, но даром ничего не брал, расплачивался, как положено. Если Елена делала вид, что не замечает протянутых ей денег, я клал их на прилавок. Кондитерская у Михаила была хорошей. Все недорого, но вкусно. Она просуществовала до ухода румын и давала верный кусок хлеба. «Лучше я буду кормить людей, чем пойду мыть полы в префектуре», — говорила мне Елена. А вот с Музыкальным театром (официально он назывался Театром музыкальной комедии и драмы, но это длинное название одесситы сократили) Михаилу не повезло. Он открыл его в июне 1943 года, а в начале 1944-го был вынужден закрыть, поскольку театр приносил большие убытки. Виноват в этом был не Михаил, а его партнер, режиссер Евгений Онипко. Онипко мнил себя гением, хотя на самом деле таковым не был. В театр к гениальному режиссеру публика валом валит, а к Онипко не ходили, потому что там было скучно. Все делалось кое-как. Я немного смыслю в режиссуре, самому когда-то приходилось понемногу этим заниматься. Я видел, что Онипко портит дело, и говорил об этом Михаилу. Но тот отговаривался: «как бы ни было, а Евгений разбирается в этом лучше меня». Жаль было хорошей задумки, которая закончилась провалом. Михаил потерял на этом деле весь свой свободный капитал и больше уже ничего не предпринимал.