Петр Лещенко - Петр Лещенко. Исповедь от первого лица

Операцию мне сделали, но она не помогла. Еще в госпитале я получил предписание явиться по окончании отпуска в штаб 16-го полка в Фалтичени. Не сумев придумать более никакой отсрочки, я был вынужден подчиниться. Верочка рыдала в голос, провожая меня, и все порывалась ехать со мной, но мне удалось убедить ее остаться. Что толку ехать со мной? Это в мирное время офицеры могли жить вместе с семьей. Война перевела всех на казарменное положение.

Я уже знал в то время, что в ходе войны наступил перелом. «Непобедимая» гитлеровская армия потерпела поражение под Сталинградом и начала откатываться назад. На Кавказе фашистам тоже приходилось несладко. Они так и не смогли выйти к Баку. Немцы с румынами помалкивали о неудачах. Их сообщения с фронтов были весьма туманными, и только по отсутствию победительных интонаций можно было догадываться о том, что дела у Гитлера и его союзников идут не самым лучшим образом. Но мне не нужно было догадываться. Я имел сведения, если можно так выразиться, «из первых рук» — от Советского информбюро. У Михаила с разрешения властей (ох, как дорого оно ему обошлось) дома был приемник, по которому мы слушали Москву. Те, кто не имел такой возможности, узнавали новости из листовок, которые постоянно расклеивали по городу подпольщики.

14 мая 1943 года я прибыл в Фалтичени, где имел «удовольствие» встретиться все с тем же начальником штаба. 16-й полк был тыловым, и офицеры здесь не менялись годами. Совсем иначе обстояли дела во фронтовых полках. Я наслушался в Одессе, а особенно в госпитале, рассказов о фронте. Один молоденький лейтенант сказал мне: «Если меня признают годным и отправят обратно, то я лучше застрелюсь». В 1943 году настроения в румынской армии были если не пораженческими, то уже, во всяком случае, не победительными.

Начальник штаба, как я уже писал, встретил меня самым недружелюбным образом. В течение получаса он делал мне выговор, попросту говоря — кричал на меня и топал ногами, а когда выдохся, то объявил, что теперь я приписан к 95-му полку, который находился в Крыму. «Там вы узнаете, что такое настоящая военная служба», — злорадно сказал мне начальник штаба.

Узнавать «настоящую военную службу» в румынской армии, которая воевала против моего народа, мне совершенно не хотелось. Из Фалтичени я выехал в Турну-Северин [83] Точнее — Дробета-Турну-Северин, город на юго-западе Румынии. . По пути заехал в Бухарест, чтобы проведать маму. Она уже тогда страдала почками, болезнью, которая и свела ее в могилу. Мама встретила меня холодно, а отчим так вообще глядел волком. Они продолжали винить меня в том, что случилось с Катей. Я-то надеялся на то, что мама смягчится, или же на то, что Катя пришлет о себе весточку, но надежды мои были напрасными. Когда же я начинал рассказывать о Верочке, мама сразу же переводила разговор на другую тему. Еще не будучи знакомой с Верочкой, она невзлюбила ее, и мне пришлось приложить много усилий для того, чтобы если не уничтожить, то хотя бы уменьшить эту ничем не обоснованную неприязнь.

В Турну-Северин меня одели в военную форму и отправили в Керчь в качестве переводчика при штабе 95-го пехотного полка 19-й пехотной дивизии. 30 мая 1943 года я выехал к месту назначения.

До Керчи я в тот раз так и не доехал. Разговорился в поезде с одним попутчиком, интендантом в чине капитана, и пожаловался ему на мои злоключения. Мол, я артист, ничего больше не умею, в армии служил страшно вспомнить когда, а меня призвали и отправляют служить в Крым. Вроде бы пока при штабе, а там кто знает, как повернется дело. Попутчик мой был умным человеком и без труда понял то, о чем я недоговаривал. «Русскому трудно в такой ситуации, — сказал он. — Как бы то ни было, а воевать против своих тяжело. Но если вы артист, то почему бы вам не устроиться в военную артистическую группу?»

Я и не знал, что существуют такие группы. Во всем, что касалось армейской службы в Румынии, я был полным профаном. Знал только то, чему меня научили в русской армии в годы Первой мировой войны. Но там никаких артистических групп не было. Капитан объяснил мне, что артистические группы существуют при каждой дивизии и что мне стоит добиваться зачисления в военную артистическую группу 6-й румынской пехотной дивизии, находившейся в Одессе, для того чтобы избежать службы в полку, где мне, возможно, придется взять в руки оружие и воевать против моих соотечественников. Произнося слово «добиваться», он так многозначительно посмотрел на меня, что я сразу понял — без взятки я ничего не добьюсь. Талант не в счет, значение имеют только деньги.

Я приехал в Одессу, довольно сильно при этом рискуя. Самовольное изменение маршрута при следовании к месту службы могло быть расценено как дезертирство. Верочка, увидев меня на пороге, так и решила. Они с матерью засуетились, решая, как лучше меня спрятать, но я объяснил им, в чем дело, и утром следующего дня отправился в комендатуру. Разыскал одного знакомого офицера, тот отправил меня к другому, другой — к третьему… Я был настойчивым, поскольку выбора у меня не было, и к обеду мое дело решилось за 1500 немецких марок, весьма солидную по тем временам сумму. Но денег мне было не жаль. Черт с ними, с деньгами! Главное, что мне не нужно ехать в полк, не нужно разлучаться с Верочкой. Разлуку с ней я переживал очень тяжело. О чем бы я ни думал, мысли мои переходили на Верочку. Как она там? Что сейчас делает? Тоже ведь скучает. Военным артистам разрешалось возить с собой семьи при условии, что оплачивать все расходы они будут за свой счет. Взятка за устройство в артистическую бригаду съела почти все мои скромные сбережения, и Верочке того ради, чтобы сопровождать меня в выступлениях, пришлось пойти на жертву. Она продала все свои драгоценности — и те, которые дарил ей я, и те, что получила в наследство от бабки. Когда же я выразил по этому поводу свое огорчение, моя любимая женушка удивилась: «Разве могла я поступить иначе? Ведь жена должна следовать за своим мужем как нитка за иголкой». Мне было очень приятно видеть подобную самоотверженность. Если бы я не любил бы Верочку так сильно, что сильнее уж некуда, то за эту самоотверженность полюбил бы ее еще больше. Она ездила за мной как нитка за иголкой, терпела все лишения, поскольку условия далеко не везде были соответствующими, утешала меня, согревала мою душу, была для меня звездочкой, сиявшей посреди темного неба.

Небо мое и впрямь было темным. Служба в армейской концертной бригаде не имела ничего общего с обычными, «штатскими» выступлениями. Утешаться было можно лишь тем, что на фронте гораздо хуже.

Меня раздражало абсолютно все. Я выходил на сцену в военной форме и пел лирические песни о любви, такие, например, как «Голубые глаза» или «Мне снилось, что я с тобой». Разумеется, я пел на румынском. Несоответствие между репертуаром и военной формой убивало напрочь все удовольствие от выступлений, а я привык выступать с удовольствием. В военной форме хорошо исполнять какие-нибудь бравые марши, но не песни о любви.